чтоб я живой остался. Меня теперь одним звуком убить можно.
— Мальчонка мой! С чего ж это ты навовсе седым стал? — приметила некстати.
— О чем ты? Слава Богу, жив, — усмехнулся Федька.
— Иди в избу. Чего тут стоишь? — всплеснула руками.
— Не стоит в дом. Опасно. Чекисты прознают. И тогда — все! На чердаке пока буду. Потом что-нибудь придумаем, — предложил Федька.
Мать села доить корову, а он рассказывал, что случилось с ним. Женщина слушала молча, лишь иногда всхлипывала, смахивала слезы со щек.
— Ох, лихо-лишенько, зачем тебе кровь сына моего понадобилась? Иль мало по земле гадов ходит? — вырвалось у нее невольно. — Оно и Сосновку не обошло. Из тех, кого увезли, семеро домой не воротились. Бабы ихние весь райцентр исходили, исплакали, а все без толку. Себе внаклад. Кто что им говорил. Одни: что убиты, другие: мол, в тюрьме. Третьи про милицию, будто там их держат. Правду скрывали. Да и кто ее скажет теперь?
Федька сказал матери, кто донес на него: Ольга и свои сосновцы, назвал имена.
— Брехня это, сынок! Тех мужиков на другой день повезли в Омск. Родственники видели. В тюрьму их отправили. А коль так, на что им тебя поганить?
— Тюрьма — не расстрел. Чтоб выжить и получить срок, мне предлагали чекисты на наших донести. Я отказался.
— О, горе! Кому это надо? А этой, твари поселковой, зачем нужно тебя сгубить?
— Ты женщина, умней меня. Сама поймешь…
— Будь она трижды проклята! — процедила мать сквозь зубы. И, подоив корову, вытерла руки, поцеловала сына. Попросила подождать: — Ты тут погоди. Чтоб Катька, увидев тебя, не рехнулась на радости. Пойду подготовлю ее и приведу. Уж наревелась она! Чего только не наслышалась. Ночами не спала. А ныне покою нет. Все снился ты ей, все жалел да уговаривал дуреху свою не выть, не хоронить загодя. Этим она и жила. Все ждала тебя, снам верила, как сказке. Если б не они, свихнулась бы баба…
Катька не враз поверила в услышанное. Осторожно вошла в сарай. Без крика, тихо шагнула к Федьке, обняла крепко, молча, лишь тихий стон вырвался.
— Вернулся. Целехонек. Уберег тебя Господь! Благодарствую Создателю!
Поздним вечером, закрыв окна ставнями, а все двери на засовы, сидели на кухне, разговаривали вполголоса.
— Как дальше жить станем? Нешто все время на чердаке иль в подвале мучиться? — вздыхала Катька.
— Могу в тайгу уйти!
— Зачем? Ить не бездомный! — обиделась жена.
— В доме опасно. Подсмотреть, подслушать могут. Свои же, сосновские. Им после всего не верю. Они ничуть не лучше той, поселковой. За свою шкуру родную мать не пожалеют. А потому в тайгу мне уходить придется. Но не насовсем. Навещать стану. Да и вы знать будете, где я приютился. Чуть что — нагрянете. Оставаться мне в избе опасно. Ладно б сам. Но из-за меня и вас чекисты не пощадят. Всех сгребут. Потому сторожко будем, — предложил Федька.
Он рассказал матери, как попал к ворам, как вместе с ними был в деле. И получил свою долю.
— Грех это, Федя! У тебя малыш в доме растет. Зачем грязь принес? — укорила мать.
— Когда власти все у нас отняли, это не грех? Семью извели! Меня в яму закопали, как собаку! Это правильно? Я не их, я свое вернул. Отнятое! Да и то лишь малую его часть! За что ж меня коришь? Почему мы бедствовать должны, а власти жиреть? Не мне, так ворам досталось бы! Они все пропьют. Им всегда мало. И властям! Сколько с нас шкуру дерут? Все не нажрутся! Я лишь сдачу взял. За свое. Не все, конечно. Так, мелочь…
— Всяк за свой грех сам ответит. И они, и мы, — сказала мать. Но, увидев пачки сотенных, осеклась, умолкла.
Федька предупредил, что тратить эти деньги сейчас нельзя. Сказал и почему. Мать усмехнулась:
— А на что мне магазины? Да я их на базаре потихоньку поменяю. Никто и не придерется. Все равно каждую неделю сметану да яйца вожу продавать. Так потихоньку по одной, по две бумажки за раз. Чуть полегче будет.
Федька едва отговорил мать. Ей так хотелось купить кое-что невестке в подарок. Но Федька запретил и отдал ей все, что у него было. И пачку десяток — выкуп за финку.
Ночами он еще спал дома. А чуть рассвет — уходил на чердак. Чтобы никто не приметил ненароком.
Но однажды забыл папиросы на столе, на кухне. Сосед старик и приметил, спросил прищурясь:
— Давно ли Федя домой воротился?
— С чего ты взял? — побелела мать.
Сосед указал на папиросы.
— Да кто-то из сосновцев забыл их. Мало ль заходят на огонек? — всплеснула баба.
— Да кто ж чужой закурит в избе, коль малое дите тут имеется? Окромя, как своему, никому чужому не дозволите, — запереживался дед. И, согнувшись пополам, вышел из избы.
У калитки он остановился. Оглядел дом. Федька наблюдал за ним с чердака. Старик, дождавшись первого прохожего — кузнеца, остановил его. Завел разговор:
— Твой Иван где ныне? Не узнал еще? А вот Федька Бобров вернулся. В доме своем прячется. С добра ль такое от своих отрешиться? Знамо, рыло в пуху, коль на люди не показывается. Видать, виноват, антихрист, что другие не воротились в дома.
— Ты его видел? — спросил кузнец старика.
— Самого — нет. Прячут его бабы. Да только концы со всех сторон лезут. Папироски позабыли спрятать. Так и остались на столе. Говорят, кто-то с сосновцев забыл. Да где там! У нас в деревне таких не продают. Мужики махру больше курят. Ребята — «Прибой». А тут — дорогие лежат. Длинней пальца. В коробке. А на ей — конь нарисован на горе. Таких у нас не бывало. Да и кто купил бы? Мы? Не-е! Что проще да подешевле! — закашлял дед.
— Федька на такие тоже на разорится. Он — скупой, гад. Как и Пелагея. Она б его за такие траты живьем бы сгрызла. А папироски мог кто хочешь забыть. К ним с района приезжали. Помнишь? Двое холеных. Все Пелагею спрашивали про ту, поселковую. Приходила ли она в гости, собирались ли они с Федькой ожениться? Верно, теперь под нее копают? Так вот, они могли забыть. Если б Федька воротился, давно бы мы прознали, что вживе он и в здравии, — не поверил кузнец и, отмахнувшись от деда, пошел своей дорогой.
Старик, покряхтев, домой поплелся, оглядываясь на дом Бобровых.
Федька, поняв оплошку, слез с чердака и, не предупредив своих, вскоре ушел в тайгу.
Он и предположить не мог, что старик-сосед, чей сын в числе других оклеветал Боброва, не успокоился. И пошел будоражить деревню: всех и каждого, кого встречал на пути.
К вечеру возле Федькиного дома все село собралось, подогретое любопытством одних и злобой других.
— Как это он живой воротился? Один со всех?!
— Запродал наших чекистам!
— Тащи его с избы! Пусть ответствует люду, где другие! Пошто их повязали, а ен на воле?
— Всех надо выволочь! Ишь, гадючье семя! Попрятались по углам! Из-за них все мужики загинули!
— Бей Бобров! — крикнул кто-то.
И толпа сосновцев ворвалась в дом, круша все на своем пути.
Пелагея с Катькой, занятые малышом и хозяйством, так и не поняли, что произошло, с чего сельчане озверели. А те, открыв дверь дома настежь, требовали Федьку.
— Да где ж мы его вам возьмем? Как увезли его, с тех пор не видели. Сами хотели бы узнать, где он, — пыталась остановить сосновцев Пелагея.
— Ты, Пашка, не бреши! Коль прячется, есть на то причина! — оттеснили ее с пути и пошли искать по комнатам, грохоча сапогами.
