домам.
Толпа рвалась к двоим мужикам, которые шли в наручниках, подгоняемые милицией.
В телеге, прикрытые от посторонних глаз, лежали четверо, наспех забросанные лопухами и пиджаками.
Едва оперативники закрыли ворота во двор милиции, один из доставленных сбил головой Коломийца и рванулся к двери, ведущей со двора на улицу.
Его в один прыжок нагнал сержант Федотов и, опустив кулак на голову, отбросил подальше от ворот.
— Ну, мусор! Поплатишься, падла! — процедил сквозь зубы второй. И, оттеснив плечом оперативников, стал к стене спиной.
Вскоре оба были в камере. А оперативники выгрузили из телеги четверых: двое воров, осведомитель Алешка и оперативник милиции были мертвы.
— Как же так случилось? — вырвалось у Коломийца отчаянно.
— Не обижайте ребят, Владимир Иванович! Это наш просчет. Хорошо, что остальные живы. Гляньте на ребят. Не мы ворам, они нам засаду устроили. Настоящую охоту. Они ждали нас.
— Так это не были похороны? — удивился следователь.
— Да те покойники давно схоронены! Еще вчера! Эти двое, которых мы взяли, всю дорогу над нами смеялись. Нервы не выдерживали, — жаловался старший оперативной группы.
— Где ж они их схоронили?
— Забыли доложить, — огрызнулся Федотов.
И только теперь Коломиец увидел, что трое оперативников вытирают кровь. Ранены… Они немалым усилием воли заставили себя дойти до милиции, не упав, не свалившись по дороге.
— Пойдемте в кабинет. Там и поговорим, — предложил Коломиец.
— Сначала ребятам надо помочь. Они важней ваших законников, — ответил старший группы. И пока не завел всех оперативников в медпункт и не убедился, что жизнь и здоровье ребят вне опасности, ни о чем не мог и не хотел говорить.
Лишь в конце рабочего дня в кабинете начальника следственного отдела узнал Коломиец обо всем, что случилось за горсадом, по дороге к свалке.
— Мы, как и договаривались, пришли туда в разное время, разными дорогами. Одни — спящими лежали за кустами, другие — под ханыг прикидывались, воду вместо водки жрали. Вроде сами от себя прятались за городом, — рассказывал старший группы.
— Даже в карты резались, как ханыги! — добавил здоровяк Федотов.
— Старались не шуметь. Не привлекать к себе внимания. Когда Алешка с телегой на дороге появился, никто головы в его сторону не повернул, чтобы не высветить. Он шел напрямик к свалке. И тут, как назло, колесо у телеги с оси соскочило. И весь мусор вывалился на дорогу. Алешка стал искать чеку на ось. Она сломанной оказалась. Он пошел к дереву — вырубить новую. Тут на него навалились ихние стопорилы. Давай изгаляться. Рот заткнули. Тут Федот и сорвался, на выручку кинулся. Не мог смотреть, как убивают человека. Отнять вздумал. Они тут же и прикончили того. И на Федота навалились. Здесь мы не сдержались. Выскочили. А они из всех кустов полезли. Как ханыги. Десятка три — не меньше. Махаться стали. Кто кого. Они с финками. Мы вначале только кулаки в ход пустили. Видим, не одолеть. Достали наганы, давай отстреливаться, на свою беду. Те — будто озверели.
Враз все поняли, с кем дело имеют. И уж напролом пошли. Петьку тут же на ножи взяли. И нас начали в овраг отжимать, чтоб всех там перерезать. Все грозились: «Хана вам, лягавые! Застопорили вас! Размажем до единого!» Но тут подоспели наши, из горсада. Окружать начали. Да те, кто в засаде у свалки сидели, тоже подоспели. В кольцо взяли. Федот как саданет ихнего, самого горластого. Заводилу. Он и скопытился. Враз заглох. На Федота трое насели. Раскидал. Ко мне на помощь поспешил. Я с двумя сцепился. Они с финками. Вдвоем отбились. А ребята, уже видим, уставать начали. На них вся тяжесть пришлась. Вон, попороли… Мы с Федотом вырвали кое-как этих двоих. Сначала оглушили. Надели наручники. И к другим. Они видят, что нас больше стало. По кустам рассыпались. Ушли. Да так, что и не заметили, как они исчезли. И куда? Словно провалились. Ведь там и укрыться негде. Все, как на ладони. И убегающих не видели. Кусты наперечет. Каждый обшарили. Никого не нашли. Отремонтировали телегу. Разгрузили ящики. А там — битая посуда. Снизу и доверху. Выкинули все. Погрузили в телегу своих и ихних. Да этих двоих подняли. Они все пытались сбежать. Да только из рук Федота не сумели вырваться, — умолк старший группы.
— А кто воров убил?
— Одного — Федот. Второго, когда отстреливаться пришлось от кодлы, я уложил. А эти, кого привели, всю дорогу скалились, мол, клюнули лягавые на живца. Взяли вас фартовые «на понял», засветились. И стукача своего заложили. Как легко проверили его фартовые! Ну и про мертвых говорили, что те давно в земле покоятся и нас на том свете ждут, чтобы сквитаться за все разом…
— Эх, Федотов! Зря вы поспешили. Не убили бы воры осведомителя. Не были уверены. Проверяли вас на нем. Ведь сказано было, — покачал головой Коломиец.
— Нет, Владимир Иванович, они не проверяли. Алешка так кричал, ни одна живая душа не выдержала б. Они терзали его. Выкололи глаза. Мы не могли. Я и теперь не жалею, что вступился, — не выдержал Федотов. — Поджечь бы всю эту Сезонку заживо! Ведь ни одного путевого человека там не осталось. Одно дерьмо! Чего с ними возиться? Взять ночью в кольцо. Подпалить. Кто захочет выскочить из огня — пристрелить враз, — предложил он и добавил: — Себе и городу мороки меньше. Люди за это спасибо скажут. Что от гадов очистили воздух. И район. На его месте новые дома поставят. Забудут про эти хижины. А в городе всякому дерьму некуда деваться станет.
— Владимир Иванович! Скорее! Фартовня что-то отмочила! Что с ними? Все рожи в кровище! — влетел в кабинет охранник.
Коломиец заглянул в глазок камеры. Фартовые сидели на шконках с наглухо зашитыми ртами. Следователь знал: законники именно так выражают свой протест, отказываясь от еды и ответов на все вопросы следствия.
«Где достали иглу и нитки?» — удивился Коломиец, понимая, что в руки оперативников попалась не шпана, а тертые, отбывавшие сроки воры. Только они, переняв методы протеста в зонах, применяли их, испытывая нервы и терпение милиции, требуя к себе в камеру прокурора либо следователя прокуратуры. Такое он видел еще в начале своей работы. Случались протесты и покруче. Но никогда, никто из законников не мог довести до конца свою голодовку.
Видя безразличие администраций зон к прошитым ртам, нетронутым хлебу и баланде, фартовые сами расшивали рты, снимали нитки и начинали есть за обе щеки. И если на вопросы милицейского следствия не отвечали, то и от голода умирать не собирались. Прошивали губы для испуга, в расчете на слабые нервы следователя. Но Коломиец был не новичок.
Он решил допросить обоих завтра. Но начальник милиции опередил и позвонил в прокуратуру. Оба вора, узнав, что следствием по их делу займется не милиция, выходя из камеры в машину, расшили рты, улыбались, они не верили в случайное совпадение.
— Владимир Иванович! К вам одноглазая просится. Что делать? — просунул дежурный голову в кабинет.
— Веди! — согласился Коломиец.
Любка вошла в кабинет без обычного для нее крика.
— Что вы хотели сказать мне? — вспомнил укор Пономаревой следователь. И, указав на стул, предложил присесть.
Одноглазую ошеломила перемена в отношении к ней. Она испуганно огляделась по углам. А следователь словно нарочно сказал:
— А ведь когда вы умыты и причесаны, никто бы и не поверил, что на Сезонке живете! Приличная женщина. Приятно посмотреть.
— Может, на ночку запросился, а? В камеру! Уж с кем только не каталась, с лягавым — ни разу не доводилось, — раскрыла Любка рот.
— Эх, жизнь! Женщина как женщина передо мной. А заговорила, и все уваженье пропало. — Он махнул рукой и спросил коротко: — Что хотела?
