В пьянящей тишине

На наших куртках была вышита эмблема школы. Мы ездили на велосипедах и выглядели именно так, как должны были выглядеть двое бедных сирот, обучаю­щихся в Блэкторне, которые направлялись на занятия фольклорного кружка. Иногда нас останавливали солда­ты, которые нарушали спокойный тон зеленого пейзажа пятнами гусиного помета своих униформ. Я очень хоро­шо запомнил одного сержанта с бычьими глазами.

– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, воню­чих ирландцев? – вопрошал он, словно не умел считать до двух.

– Мы едем одни, – всегда отвечал ему Том.

Они рыскали в наших рюкзаках, перелистывали тет­ради для занятий гельским, заставляли нас снять шер­стяные шапки, и даже ботинки и необычайно длинные гольфы. И никогда ничего не находили. Но кто- то, на­верное, нас выдал. Однажды, когда мы встретились с патрулем, я учуял что-то неладное. Кроме солдат и сержан­та с бычьими глазами там был английский офицер. Прямой, как столб, с серыми прозрачными глазами и шелком в голосе, скрывавшим жестокость нрава. Од­ним словом, такой же, как все английские офицеры.

– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, воню­чих ирландцев? – повторил свой всегдашний вопрос сер­жант.

– Мы едем одни, – сказал Том.

– Нет, – сказал офицер. – Есть еще ваши велосипеды.

Они их тут же разобрали. Внутри полой рамы моего ве­лосипеда нашли письмо. Записку, которую посылали своим товарищам республиканцы, чтобы отменить назначен­ную ранее подпольную встречу. Этого было достаточно.

На суде был разыгран настоящий спектакль. Белые парики, пурпурная бархатная мантия судьи, трибуна из красного дерева – и вся эта роскошь ради двух мальчи­шек. Ради того, чтобы снять с судей моральную ответ­ственность за выносимые ими приговоры. Мне здорово повезло, хотя это и было несправедливо. Адвокат, кото­рого наняла школа Блэкторна, построил свою защиту на том, что велосипедов было два, а записка только одна. Таким образом, один из обвиняемых невиновен, вне вся­кого сомнения. Выбранная им линия защиты являлась, скорее, просьбой о помиловании, дверцей, открытой для благосклонности судьи. И она возымела некоторое действие. В то время Блэкторн считался образцовым коллаборационистским учреждением. Никому не хоте­лось наносить ущерб его престижу, вынося приговор двоим ученикам. В конце концов, от меня потребова­лось только публичное покаяние; судья спросил, каково мое мнение о судьбе Ирландии. Задав вопрос в такой форме, он толкал меня на путь отступничества.

– Я абсолютно убежден, что Ирландию и Англию до скончания веков будут связывать единые линии изобар.

– Вот видите, господин судья. – Адвокату пришлось прибегнуть к импровизации. – Прекрасный ученик Блэкторна, будущий техник морской логистики. Мы не можем допустить, чтобы заблуждения юности прервали его прекрасную карьеру.

Том был непреклонен:

– Я думаю, господин судья, что даже линии изобар не могут способствовать присоединению Ирландии к Ан­глии.

Адвокату не оставалось ничего другого, как тщетно настаивать на болезни Тома. Меня приговорили к штра­фу, что было чисто формальным наказанием. Тома при­говорили к двум годам тюремного заключения в тюрьме Дебурга, где у него обострилось заболевание легких, и он погиб. Так ведут себя все тирании цивилизованных стран. Сначала двум праведникам угрожают костром, но потом одного из них вдруг освобождают, симулируя снисхождение, вовсе им не присущее. Я запомнил на всю жизнь, как вел себя Том на процессе. Он заявил, что велосипед принадлежал ему. Соответственно, он взял вину на себя. Он знал, что погибнет в тюрьме, и после суда набросился на меня. Почему? Потому что сво­им идиотским ответом я мог вызвать гнев судьи и в этом случае его жертвоприношение оказалось бы на­прасным.

– Я самый чахоточный из всех патриотов Ирлан­дии, – заявил он за день до суда, слегка изменив свою ко­ронную фразу. Из-за его хронической болезни я был по­лезнее для нашего общего дела. Это эмпирическое заключение не могло подвергаться обсуждениям. Его те­ло являлось лишь частью передовой линии фронта, а потому его можно было принести в жертву. Том, как многие другие, считал свою судьбу подобием винтовки; задача состояла лишь в том, чтобы выстрелить прицель­но. А в наше время великодушие тоже служило пулей. Я вспоминаю об этих событиях сейчас, по прошествии времени, и вижу двух щенков, у которых еще слезятся глаза. Но настоящие борцы за идею всегда несколько ин­фантильны. Нам было по девятнадцать лет.

В год окончания школы Блэкторна я еще не достиг со­вершеннолетия, и мне назначили гражданского опекуна. Обычно опекунами становились люди бедные, заинтере­сованные только в том небольшом пособии, которое вы­плачивала администрация в обмен на угол для сирот – до того момента, когда те смогут самостоятельно существо­вать. Судьба улыбнулась мне и на этот раз. Я, безуслов­но, начал бы самостоятельную жизнь с дипломом ТМЛ, но без моего опекуна я навсегда остался бы тем, кем был по окончании школы, – выпускником Блэкторна.

Это была весьма своеобразная личность: франкма­сон, астроном, хороший переводчик с русского языка и отвратительный поэт. С первого же дня он почуял мой непокорный характер и прилагал все усилия к тому, что­бы мне не пришло в голову в один прекрасный день вступить в ряды республиканской армии. Можно ли на­звать его коллаборационистом? Отнюдь. Этот человек был из тех патриотов, которые не хотели выдать себя, для которых насилие является чем-то вроде богохульст­ва в светском обществе.

Он запретил мне искать работу до того, как я завершу образование по программе, которую он собственноруч­но составил. Среди упражнений, которые мне предлага­лись, были просто странные и весьма странные. В каче­стве тем сочинения встречались, например, такие: «Основы человеческой глупости, которые объясняют политическую власть императоров, царей, кайзеров и британского парламентаризма», или «Приведите шесть доводов, в соответствии с которыми бельгийцы недостойны иметь государство, и шесть доводов в поль­зу создания государства в Квебеке, а затем наоборот», или «Сравните историю империи Мономотапа с кашта­ном». Однако он никогда напрямую не говорил об Ир­ландии.

Далеко не все задания были письменными, большин­ство из них были практическими. Одно из них, напри­мер, состояло в том, чтобы просидеть ровно шесть минут и тридцать секунд посреди зеленого луга. На про­тяжении этого времени я должен был записать все фор­мы жизни внутри небольшого прямоугольника, обозна­ченного при помощи веревочек и тесемочек. Вначале я не замечал ничего кроме травы, но постепенно перед моими глазами возникало неисчислимое множество ползучих, летучих и подземных насекомых. Жизнь ки­пела повсюду, и ветер тоже был живым, и все сущее об­разовывало сложное единство, которое невозможно было описать словами. Вот слова, произнесенные моим опекуном в тот день: