В пьянящей тишине

«У вас было шесть минут и трид­цать секунд, представьте себе тридцать первую секунду и напишите сочинение на тему: «Элементы наблюдае­мого прямоугольника, лишенные смысла». Он никогда не ставил мне «неудовлетворительно», но, если резуль­тат его не устраивал, просто заставлял меня повторить задание. Однако в случае необходимости это могло по­вторяться до бесконечности. Сочинение стоило мне трех месяцев размышлений. Я переписывал и переписывал его, пока, наконец, в один прекрасный день не написал лаконичную фразу: «Единственным лишенным всякого смысла элементом является сам прямоугольник».

Потом наступил черед сорняков в прямоугольнике. Мне надлежало тщательно прополоть его. Наставник велел отделить сорняки от полезных растений. Посколь­ку я совсем не разбирался в травах, мне приходилось рыться в энциклопедиях всякий раз, перед тем как вырвать какую-нибудь из них. «Это не сорняки, – говорил он мне об одних травах, – из их листьев можно завари­вать чай. И это тоже не сорняк, – защищал он дикую спаржу, – ее можно употреблять в пищу, более того, это деликатес. И та трава тоже не бесполезна: как можно записывать ее в сорняки, если в мае она расцветает пре­красными белыми цветами?»

Наконец, осталось только одно растение. Толку от него не было, никакими тайными свойствами оно не обладало. Его темные колючие листья содержали ядовитый сок, твердый ствол был некрасив. Мой наставник размышлял: «Хорошо, это растение ни на что не пригодно, но если мы вырвем его, будет ли смысл во всех остальных травах?» – «Они потеряют свой смысл», – сказал я. – «И к какому же выводу вы пришли?» – «Что сорной травы не бывает». – «Можете считать, что вы выполнили задание».

Другое задание: следить за любым человеком, по сво­ему выбору, в течение двух дней, записывая все: каждое его слово, мнение, движение, действие, секреты и так да­лее. Из детского озорства я выбрал объектом его самого, и он не возражал. Затем он потребовал, чтобы я данную личность оценил критически. Я сказал, что если хорошо знаешь какого-то человека, то не можешь судить его. «Можете считать, что вы справились с этим упражнени­ем», – был его ответ.

Но главный урок, который он мне преподал, состоял в следующем. В нашем мире можно действовать только в двух направлениях: двигаясь вперед, к жизни, или на­зад, к смерти. Самый непросвещенный угольщик мог избрать путь жизни, а какой-нибудь литературный ге­ний, озабоченный судьбами страны и эпохи, – путь смерти. Положение в обществе не имеет значения. Я по­мню, мой опекун умер через три дня после моего граж­данского совершеннолетия. Он простился со мной на смертном одре со спокойствием человека, оставляюще­го начатое дело в надежных руках, и говорил о болезни, которая сжигала его, с точностью критика, который оце­нивает произведения искусства, созданные другими художниками.

«А теперь, друг мой, расскажите мне в двух словах, чем вы намерены заняться в будущем», – завершил он свою речь.

«Как вы можете говорить об этом, когда умираете?» – спросил я, заливаясь горькими слезами.

«А с чего вы взяли, что такие люди, как я, умира­ют?» – резко ответил он мне.

В тот день мы оба вышли за порог нашего дома, что­бы больше никогда туда не вернуться.

В каком-то смысле все усилия моего наставника ока­зались тщетными. Книги, которые он рекомендовал прочесть, чтобы защитить меня от грубой реальности, равно как и упражнения, сделали еще более чувстви­тельной кожу, которая от природы была нежной. В этом не было его вины. Благодаря наставнику я стал другим – не тем юнцом, который только что оставил стены Блэкторна. Но в Ирландии за это время ничего не измени­лось, в этом он был бессилен. Есть ли какой-нибудь смысл в том, что наимудрейший из людей укажет вам путь к солнцу, когда кругом царит кромешная тьма? Вся его педагогика шла вразрез с жизнью. И я раскрыл свои объятия делу республики со всей страстью, которая до­сталась мне в наследство от Тома.

Республиканское движение испытывало недостаток в мозгах, в то время как рук у него было в избытке. Не­смотря на юный возраст, у меня было образование, а кроме того, весьма экстравагантная гуманистическая культура. Наши лидеры предпочли, чтобы я занимался логистикой, а не держал в руках оружие. Я всегда думал, что самые великие драмы создаются иронией судьбы: техник морской логистики Блэкторна, ТМЛ первого раз­ряда, превратился в техника диверсионной логистики, ТДЛ, и, кстати, далеко не посредственного. Я весьма бы­стро внедрился в мир подполья. На протяжении следую­щих лет англичане не раз предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы им меня аресто­вать. Сначала меня оценили в десять фунтов. Потом це­на возросла до пятнадцати. Затем до тридцати пяти фунтов и пятнадцати шиллингов – скрупулезная точ­ность англичан при расчетах может доходить до совер­шенства – и, наконец, до сорока пяти. Досадно! Мне так и не удалось вступить в изысканное общество людей, чьи головы ценились дороже пятидесяти фунтов. На­верное, я не заслуживал этой чести. Я не был ни идеоло­ гом движения, ни генералом. Я служил всего лишь свя­зующим звеном на полпути между руководителями движения и рядовыми бойцами, разбросанными по всей стране. Однако в то время моя работа была очень опас­ной. Иногда приходилось улепетывать с какой-нибудь фермы через окно сеновала за минуту до появления ан­гличан. Однажды вечером нас даже пытались подстрелить. А потом преследовали всю ночь. Благословенны наши предки ирландцы, решившие когда-то в незапа­мятные времена построить каменные изгороди, покры­вающие сетью весь остров. Мне не раз приходилось пря­таться за ними или скрываться в их лабиринтах. Это хороший пример того, что в войнах участвуют как силы настоящего, так и давно минувшего.

Как истинные ирландцы, после каждого поражения мы с энтузиазмом принимались готовиться к новой борьбе. Подобная настойчивость термитов в конце кон­цов подорвала силы неприятеля. Счастливый день насту­пил. В то утро, гуляя по улицам Дублина, я чувствовал на себе обычную гражданскую одежду, а не костюм, наде­тый для отвода глаз. Дело было не в одежде, а совсем в другом: я не испытывал страха. Англичане отступили.

Я сказал, что это был счастливый день, но он быстро кончился. Очень скоро перед моими глазами предстала безрадостная картина. Наши вожди правили страной с тем же деспотизмом, как и англичане. Понимание это­го не рождается вдруг, его трудно принять, но мало-по­малу человек приходит к такому заключению. В самом деле, в чем состояло различие между заседаниями в Букингемском дворце и совещаниями нового правительст­ва? Оно правило с той же прагматичностью, на основа­нии тех же деспотичных и бесчеловечных принципов, как это делал ранее любой английский генерал. Они за­нимались лишь тем, что поддерживали порядок, кото­рый мы так ненавидели. Ирландия для них была не це­лью жизни, а лишь способом достижения власти. Но здесь они наталкивались на серьезное противоречие: судьба Тома, жертва Тома и всех других Томов.

Нашей родиной было не географическое понятие, а мечта о будущем. Мы были патриотами, но отнюдь не считали, что мужчины и женщины Ирландии превосхо­дят во всем мужчин и женщин Англии. Или что ирланд­ская картошка вкуснее английской. Вовсе нет. Извращенности английской империи мы противопоставляли безграничное великодушие. Вражеские солдаты были лишь человеческими пулями, направляемыми самыми темными интересами на Земле. Нами же двигала на­ивысшая идея свободы. Поэтому изгнание англичан ви­делось нами как начало иного, нового мира, в котором было больше равенства и внимания к людям. Руководи­тели новой Ирландии, однако, ограничились тем, что за­менили имена оккупантов на свои собственные. Гнет из­менил свою окраску, только и всего. Это было подобно непотребному бреду: англичане еще не закончили вы­вод оккупационных войск из Ирландии, а новое