слюдяной фонарь, стали спускаться по кирпичной лестнице.
— Эге, да кто-то у вас подметает тут, — заметил Максюта. — Вылизано, будто подъезд у вельможи. Надо остерегаться, как бы нам не насорить.
И вдруг во дворе над ними трепетно и ясно пропел петушок.
— Откуда у вас петух? — удивился Максюта.
— У нас нет петуха.
— Вот и я же об этом. На всей Красной площади и на торгу скотина запрещена указом, ни собаки, ни куры, разве котенок…
А петух, будто утверждая свое странное бытие, пропел еще раз, столь же радостно и звонко.
Но раздумывать о петухе было некогда. Кладоискатели с трудом отворили железную ржавую дверь, перенесли спою попону с инструментом. Максюта высоко поднял фонарь, освещая подвальную клеть, и оба они ахнули.
Посреди подвала была вырыта свежая яма, на дне которой лежал чей-то сломанный заступ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Не по хорошу мил, а по милу хорош
— Онуфрич! Онуфрич же, отзовись!
Баба Марьяна, запыхавшись, взбежала по лестнице с решимостью, для нее несвойственной. Киприанов с подмастерьями был занят — сосредоточенно искал марашки на сверстанной печатной форме.
— Ну же, Онуфрич! Бросай свои точки-запятые — такая новость!
Подмастерья навострили уши, но баба Марьяна вытянула хозяина из мастерской и увела его в поварню, где в этот час было пусто.
— Онуфрич! Слышишь? Твоего Бяшу сватают!
— Сватают? Что ж он, красная девица, чтоб его сватать?
— Нет, ты послушай, Бяшу сватают! А он-то, тихоня, какую девку отгрохал! И то сказать — в отца. По глазам сирота, а по хватке — разбойник.
— Перестань трещать. Объясни толком.
— Куму мою знаешь, Ипатьевну? Дама в соку, хотя уж ей сорок, но больше тридцати не дашь. Соседи они наши по Мценску, под острогом[84] жили. Да помнишь ты ее или нет?
Киприанов пожал плечами, а она даже поперхнулась с досады.
— У, бирюк! Она же каждый праздник к нам ходит, наряжается — бострога[85] у нее китайчатая, в полоску, а на голове фантаж[86] носит не дешевле чем на двугривенный…
— Это Полканиха, что ли?
— Полканиха! Кто это выдумал такое прозвище? Супруг ее, царствие ему небесное, был, конечно, не генерал, но и не майор — полуполковник…
— Ладно, ладно, полуполковница. Так, и что она?
— У вашего, сказывают, пастушка да завелася ярочка, теперь скусить бы пирожок, опрокинуть чарочку… Я смекаю — ведь она сваха, эта моя Ипатьевна, но вдовьему делу она свашеством кормится. Я мигом на лафертике[87] и чарочку и пирожок, она отведала, похваливает, а сама все про Бяшу интересуется.
— Да говори дело, у меня набор стоит!
— Кумекаю также — от девок к парням сваты спроста не ходят: может, она такая красава, что в окно глянет — конь прянет, а на двор выйдет — собаки дохнут? Прижучила я сваху эту по-родственному, по- амченски: выкладывай, мол, с чем пришла…
— Марьяна же! — изнемог Киприанов.
— Имей, сударь, терпение! Ишь прыткий, а еще жалованный чин носишь, библиотекарский. Вот теперь держися, Онуфрич, на чем сидишь, да покрепче, я сейчас тебе такое скажу! Канунникова купца знаешь?
— Какого же Канунникова? Не того ли, который суконщик? В Ратуше который вице-президент?
— Того, того! — закивала баба Марьяна, уже не заботясь, что кто-нибудь подслушивает.
— Ну, и что Канунников? Мы с ним в апрошах[88], не кланяемся.
— Теперь будете кланяться. Закидон-то именно от него наша полуполковница делала. Слушай же…
Баба Марьяна манила его пальцем наклониться поближе, а он все рвался назад, к своим марашкам.
— Аспид[89] ты, бесчувственный! — наконец закричала Марьяна. — Не враг же ты своему сыну?
Выяснилось, что официального сватовства еще, конечно, не было. Просто сваха прощупывала благорасположение, давала понять — вот если б вы сами посвататься решили…
— Постой! — соображал Киприанов. — Канунников… У него барки сейчас в Персию пошли, не менее миллиона в обороте! Канунников! Это же сам московский Меркурий[90]!
— Видишь, Онуфрич! Я всегда говорила, господь еще отметит тебя, простеца трудолюбивого, и вознесет! Пойду не мешкая свечу поставлю…
— Да погоди ты со свечой! Не верится мне что-то. Канунников — и я… и Васка, хотел я сказать… Не бесчестье ли, не шутка ли это чья-нибудь злая?
— Никакой шутки! — горячилась баба Марьяна, которая, как все стареющие красавицы, склонна была к свашескому ремеслу. — Полуполковнице можно довериться, своих, амченских-то, уж она не обведет. У Канунникова дочка единственная, матери давно нет. Чего по прихоти ее не делает, даже павлинов в огороде завел! Где-то она с твоим Бяшей самурничалась, в их годы ты небось тоже был мастак… Да и об сватанье, повторяю, нет пока речи. Госпожа полуполковница принесла нам от Канунниковых приглашенье. И я звана!
Киприанов задумался. Внезапные взлеты, как и — увы! — падения, были в обычае. Но ежели бы речь шла о каком-нибудь царском фаворите или о скоробогатее из числа наживал подрядчиков, а то Канунников! Столп благочестия, зерцало доблести купецкой!
Он не стал ничего рассказывать Бяше, велел и Марьяне, чтобы язычок свой подвязала. Сыну просто объявил, что после пасхальной заутрени — к Канунниковым.
По вечерам, при свете трех огарков, Киприанов разбирал записки волостных старост и воевод, в коих они по повелению вице-губернатора Ершова рапортовали о промерах угодий и земель. Из записок этих он черпал сведения для своей генеральной ландкарты Московской губернии. Но на сей раз, видно, другим была полна его седеющая голова!
— Ух ты! — выругался он в сердцах, обнаружив вдруг у себя ошибку — Турицу-речку показал текущей на норд-норд-ост!
Не слышалось и умиротворяющего храпа бабы Марьяны. Она тоже лежала без сна, вся переполненная планами: «Федьку послать с лошадьми в Сухареву башню. Пусть нам одолжат школьную карету, зазорно иначе царскому библиотекариусу выезжать. Алеха пусть наденет червчатый[91] свой армяк, на ливрею похожий, на запятки пусть встанет. Хоть и не слуга он, а без выездного гайдука невозможно…»
В великую субботу, под самый праздник, когда в полатке и флигеле шла яростная уборка, на пороге мастерской вдруг выросла фигура в немецком дорожном платье. Позади был виден слуга с объемистым чемоданом.
Вошедший весело гаркнул, рапортуя:
— Адмиралтейц-гардемарин[92] Степан Григорьев сын Малыгин!
