со стороны Рудого, со стороны своего бывшего командира полка, сослуживцев, сестер, жены, с которой жил плохо, изменяя где и когда только мог. Он никогда не был определенным, как говорили вокруг него, принципиальным. Жил, как жилось. Умел водиться с нужными людьми, ловчить, потрафлять.
Камера была темная, сырая. Под потолком — щель, взятая в решетку.
«Какой же ты капитан, что до сих пор не установил связи с подпольщиками...» — слышался ему голос следователя.
«Врешь, установил, — выговаривал мозг. — Установил связи... Рудой. Рудой. Рудой. Рудой... Не выдал. Не выдал. Не выдал».
Лицо Лахно горело от ударов, кровь запеклась на виске и у рта, разодранного свинцовым набалдашником, передние зубы были выбиты. Соленая влага накапливалась во рту, и он непрерывно сглатывал ее. Но странное дело: он не испытывал привычного страха и паники. Ему только нестерпимо было досадно, что не успел поближе сойтись с Рудым и узнать все, что требовал сказать Одудько. Был бы он полон таких секретов, что под стать генералу подпольщиков, вот тогда победа его над следователем была бы красивой! Ну что с того, что он выдержал допрос? Не знает-то ничего — и говорить нечего. Задержать меж зубов, под языком, имя одного-единственного Рудого, о котором толком тоже ничего не знает — вот уже велика доблесть!!
Впрочем, узнай однополчане, что произошло сегодня в кабинете Одудько, наверняка удивились бы: «Гляди ты, наш Лахно каков!»
2
В роковой камере Лахно был не один. Тот, другой, лежал в дальнем углу, не подавая признаков жизни, и не мешал, таким образом, Лахно думать о своем. Лахно вдрогнул, когда его окликнули:
— Послушай... кто там есть?
— Я есть, — отозвался Лахно, преодолевая боль во рту. — Лахно. А ты кто?
— Щербак я. Из дорожной жандармерии. Слышал?
— Нет.
— Всех наших перебили. Кое-кто, правда, ушел. Я прикрывал... Перестрелку слышал?
— Так точно!
— Из военных, что ли?
— Так точно. Капитан. Кавалерист.
— Подпольщик?
Лахно промолчал.
— Да ты не бойся. Не стукач я. Все равно не сегодня завтра хана.
Поборов смущение, Лахно ответил:
— Да, подпольщик.
— Как твоя фамилия, сказал?
— Лахно.
— Не слышал. — И, помолчав, добавил: — Нет, что-то не слышал. С кем был связан?
— Рудого знаешь?
— Как же, «чин чинарем»? Так ты, значит, наш?
— Так точно.
— Может, знаешь, выступать-то собираются? Мы ждали подмоги, ох как ждали... Ну, видать, не с руки было нашим, потери могли быть большие...
— Да, возможно, ты прав. Если выступать, так наверняка. Штаб знает, когда и что, как орган управления войсками... — Лахно трудно было говорить, он шепелявил, но молчать уже не мог. — Знаю, что готовились. Штаб и начальник штаба есть. Вопросы связи, управления боем... подготовка... документация. Я тоже... как военный специалист... помогал... — Он почувствовал, как краска залила его лицо, как воспламенились ссадины.
Щербак не уловил его смущения. Он расспрашивал капитана о подполье, о делах и настроениях людей. Щербака почти не били, если не считать удара сапогом в пах, когда, раненного в плечо, захватили у станкового пулемета в развалинах маслозавода: он прикрывал отход. Он не знал, что сталось с остальными.
У Щербака была высокая температура, и поэтому говорил он возбужденно и нескладно.
— Сколько лет мне, спрашиваете? Двадцать три в феврале. Десятого. Жениться, да? Вы женаты, конечно, и дети есть. Ну, а я не достиг. В Осколе есть... с косичками... Все учился. Физиком хотел стать. Про тяжелую воду слышали? Пить хочется...
Щербак тут же забывался, а Лахно все думал о том, что есть на свете какая-то не зависящая от человека сила, выводящая его на единственно правильный путь — к правде. Этот путь порой невыносимо труден, но идти надо, и человек идет. Все тело горит, и кто знает, когда заживут следы расправы...
Он задремал, и в этой дреме к нему пришли целительные картины прошлого, динамичные и красочные, как в кинематографе: лошади с белыми гривами на галопе. Скакуны чередовались, и каждый замечателен был по-своему. Он видел себя молодым, сильным, и трубное ржание коней звучало в ушах и звало за собой.
Потом щелкнул замок в двери: к ним швырнули третьего. Слабый стон вырывался из его груди. Позднее, когда Лахно очнулся, он увидел, что новый жилец камеры — женщина. Все лицо ее было в крови, ей, кажется, повредили глаза, и, когда он спросил об этом, она кивнула. Подумалось, что она умирает. Он подполз и, приподняв ее голову, содрогнулся: слепая!
Он прижал ее к себе, и она чуть потянулась к нему. Лахно не замечал, как по его лицу текут слезы.
— Кто ты? За что они тебя так...
Она молча качнула головой.
В окно пробивался слабый свет, был ясный, тихий вечер февраля с прозрачной голубизной неба, с примороженными звездами.
— Кто там еще? — спросил Щербак. — Товарищ...
— Девочка... Что сделали с ней, сволочи!..
Щербак подполз, заглянул в лицо лежащей:
— Татьяна!.. Таня, верно?
Татьяна чуть пошевелила запекшимися губами.
3
Марину разбудил резкий стук в дверь. Неужто Степан?
Она ждала его каждую ночь.
Стук повторился.
Нет, не Степан. Значит...
Мать впопыхах набрасывала на себя одежды, кажется, зашевелился в своей комнате и селекционер, только вчера вернувшийся из деревни.
Вошли трое, впереди черночубый, который уже приходил однажды. Что ему надо?
— Обыск.
— Опять вы? Что же тут искать у нас, господин полицейский? — спросила Марина.
