— Федор Сазонович!
— Иду.
Помог тебе твой чертов Бандера? Или трезубец твой помог? Обломался тот трезубец о твое же собственное сердце...
— Иванченко!
— Есть Иванченко...
И чего же ты достиг, иуда? Как ни загребал своей великанской пятерней власть и деньги...
— Связной от штаба, Федор Сазонович. Срочное донесение.
— Что там еще? Видишь, кого ухлопали, парень?
— Немцы, Федор Сазонович, с броневиками.
На окраину вползали броневики. Несколько самолетов пролетели над городом, сбросив бомбы и обстреляв улицы из пулеметов.
Казарин выслал разведку на восточную окраину — с той стороны должны подойти свои, части регулярной армии. Но разведка пока не сообщала ничего. В окраинных кварталах вспыхивала перестрелка: отряды вели бои с ворвавшимися в город гитлеровцами.
На рассвете дым потянулся по улицам.
В штаб доносили: немцы поджигают окраинные дома, охотятся за жителями, расстреливают мужчин. Город будет сожжен дотла — так гитлеровцы покарают восставших.
Казарин оглядывался по сторонам и торопливо шагал пустынными улицами. Вокруг рассветная февральская муть, стелется едкий дым, горчит, догоняет. Пылает человеческое жилье, приближается стрельба.
Неужто конец?
Молчит разведка с востока. Молчит Красная Армия, которая уже подкатывается где-то к берегам Павлопольщины. Свирепствуют гитлеровцы, вымещая на мирном населении злобу за поражение на улицах города.
Ночью Казарин сбрил усы: очень приметен. Странным показалось сразу похудевшее лицо. Никогда не предполагал, что придется расстаться с усами при таких обстоятельствах. Никто не думал, что будет столько потерь. Узнав о гибели армейского капитана, Федор Сазонович заплакал, а Бреус в ярости грохнул обоими кулаками по столу и выругался.
Надо было спасать Марту. Об этом, не сговариваясь, думали все, кто знал ее местонахождение. Она пряталась в надежной квартире, дети — в разных местах.
После событий на маслозаводе Марта заболела. Врач-подпольщик, посетивший ее, определил простуду и тяжкую психическую травму. Она бредила своими «мальчиками» из отряда, казнила себя за то, что оставила их одних, вспоминала Щербака и других близких ей бойцов. Однажды, когда пришли проведать ее Федор Сазонович, Бреус и Казарин, она вышла к ним в халате и, устремив полубезумный взгляд на вошедших, заплакала.
— Что вы сделали с ними? Почему предали? Петро Захарович, вы приказали достать аусвайсы, а потом сожгли их, как простые бумаги. Они расстреляли моего Сережку, правда это? Говорите, Петро Захарович, вы же от меня ничего не скрываете. Почему же...
Вскоре Марта стала поправляться. Она просила привести детей, но Казарин сказал, что это небезопасно. Пусть потерпит еще немного.
— Сколько же мне терпеть, Петро Захарович? — спрашивала Марта. — Столько я всякого навидалась, что пора бы мне в отпуск.
Теперь возникла прямая угроза для Марты. Гитлеровцы производили повальные обыски, не минуя ни одного дома, ни одного двора. В захваченной ими западной части города они расстреливали при малейшем подозрении в сочувствии восставшим. Искали, разумеется, и фрау Марту, причинившую им немало забот.
Решено было вывести Марту из опасной зоны, перебросить на восточную окраину. Казарин выполнял это поручение руководителей подполья.
Марта не ждала Петра Захаровича. Когда он появился в дверях, бросилась к нему, не стесняясь хозяйки. От него не ускользнула ее растерянность и даже неподдельный испуг, полыхнувший в глазах.
— Не узнала, Марточка? Это ведь я...
— Зачем вы сбрили усы?
— Не нравлюсь таким тебе?
— Нет, не то, Петро Захарович. Загадала я...
— Что загадала, Марточка?
Она спрятала лицо на его груди, словно раздумывала: открыть ли ему свое загаданное?
— Что же ты загадала, голубушка?
— Загадала я, что пока при усах ты, ничто нас не возьмет: ни пуля, ни лихая година...
Он поцеловал ее. Впервые она назвала его на «ты», и это его до слез растрогало.
— Собирайся, Марточка, пойдем.
— Куда же?
— На другую квартиру. Здесь небезопасно.
— Что в городе? Слышно, бои идут. Жгут, говорят, дома и людей.
— Положение напряженное. Но близко уже и наши. Собирайся, Мартушка. Одевайся потеплее да полапотнее.
— Мне бы с ребятками моими повидаться, Петро Захарович. Где детки-то мои?
Марта уже переодевалась за занавеской.
— В надежном месте твои ребята.
Эх, Марта, Марта! В недобрый час, видать, встретились наши дорожки. Окроплены поцелуи кровью, и любовь присыпана пеплом. Доберемся ли к счастью, выйдем ли на чистую дорогу вместе, где ни стрельбы, ни пожаров, а голубое небо над головой, и цветы, и трава, и сенокос?..
— Ты ли это, Марточка? — спросил Петр Захарович, когда Марта вышла из-за полога.
— Я, Петро Захарович, кто же еще?
— Пойдем, дорогая.
Они попрощались с хозяйкой, поблагодарили ее, а она вслед перекрестила ушедших.
Марта в платке — один нос виден, в валенках, промокающих по весенней распутице, в ватнике и сорока юбках, баба бабищей, чтобы только не приметили, не узнали, кто пробирается навстречу советским войскам в таком обмундировании. Рядом мужик с котомкой за плечами, с посошком. Кто отгадает в нем командира вооруженных сил подполья, майора Красной Армии?
Прислушиваясь к усилившейся перестрелке и канонаде, Казарин пытался распознать голоса отрядов, расположение и огневую мощь которых хорошо знал. Но это не удавалось. Отовсюду слышалась речь немецких автоматов. Неужели они заглушили наши голоса? Откуда было знать майору Казарину, что это уже ведет разговор Красная Армия, передовые ее части, добравшиеся наконец до околиц Павлополя.
— Поторопись, Марточка, скоро уже... Завидую тебе. Ты, наверное, первая встретишь наших, пойдешь им навстречу. Люди тебя проводят.
— Если надо, пойду, Петро Захарович. Но больше всего хочется с вами остаться, быть вместе.
— Нельзя тебе. Ты у них на прицеле. Приказ читала? Да, она читала приказ. За ее голову назначена высокая цена: никогда раньше не предполагала, что может так цениться ее ничем не примечательная жизнь. Если бы воскрес муж, вот бы подивился собственной женке: кем стала в дни войны! А ведь до сих пор, кроме детей да горшков — ничего.
Валенки хлюпали по талому снегу, ногам мокро. Простудится — и тогда уже никакого спасения, ложись и помирай: либо от пули, либо от болезни. Идут они огородами, чтобы, не дай бог, не попасться на глаза немцам.
Вышли из огородов, чтобы пересечь довольно широкую улицу, и лицом к лицу столкнулись с патрулем:
— Хальт! Хенде хох!
