от уплаты налогов. По результатам работы будет выдан несгораемый кредитный бонус.
— Да нахрен мне все это надо, — запальчиво сказала она. — Отпусти меня, Макс, не надо мне этого.
Чувствуя себя подонком, Величко невзначай коснулся рукой сигнального браслета.
Ирина поняла намек. Она на глазах сникла, обмякла, поняв, что теперь никто ее отсюда добром не выпустит.
— Ты сам что-нибудь с этого получишь?
— Наберу, может, данных для докторской диссертации…
— Негусто, — ответила она.
— А у меня все есть.
— Бессмертная кошка?
Максим не стал злить Ирину в такой момент, поэтому сделал вид, что не слышит.
— Первый пост — 5-х минутная готовность, — сказало радио.
— Ирина, пошли, — пригласил ее Максим.
— Куда? — спросила она.
— Вот сюда, — ответил Максим, показывая на маленькую дверцу.
За ней была овальная комната, в которой было лишь одно кресло, точно в центре установки, на перекрестке восьми волновых магистралей. Максим усадил в него Ирину. Она заметно дрожала.
— Макс, мне страшно. Ведь пока рано, есть пять минут, — повторяла она. — Макс, давай поедем домой.
— Потом, девочка, — ответил историк. — Вот сделаем дело и поедем. Я буду рядом.
Она сдалась и позволила надеть на себя датчики телеметрии и зафиксировать себя в кресле.
«Слава Богу» — пронеслось в голове у историка. — «Теперь никуда не денется».
Максим вдруг поймал себя на мысли, что женщина, связанная ремнями, смотрится крайне эротично. И вдруг поймал себя на диком желании, овладеть Ириной во время того, как интерферирующие продольные волны будут входить в резонанс с ее давно прошедшими жизнями.
Провожаемый жалобным взглядом своей подопечной, историк перешел к пульту управления, отделенному от камеры считывателя сорока миллиметрами прозрачного изолирующего композита.
Управление большой установкой сильно отличалось от портативного меморидера и требовало большой осторожности ввиду чрезвычайной мощности линейных усилителей. Сканирование было очень опасной операцией, в которой здоровье и жизнь индуктора зависели от умения оператора. Максим начал плавно увеличивать выход энергии на резонаторах.
Полевая сущность Ирины отозвалась включением в теле механизмов бегства от реальности: сердцебиением, холодным потом и, наконец, криком и слезами. Было видно, как она раскрывает рот в беззвучном крике. По движению губ явственно прочитывалось: «Макс, не надо!»
Максим тут же сориентировался, добавив мягких и спокойных мозговых ритмов во внешнюю принудительную модуляцию. Ирина перестала кричать, сваливаясь в зыбкий, изменчивый мир собственных фантазий. Это было не страшно.
Усилители вышли на расчетный режим, призрачный фиолетовый свет разгорелся в прозрачных трубах волноводов, заполнил туманом камеру считывателя. Стоячая волна стала настолько сильной, что начала излучать в видимом диапазоне.
На мониторе прокатилось кольцо огней, показывая, что датчики информационной матрицы до самых дальних уголков получают устойчивый сигнал.
Историк послойно, уровень за уровнем стал изменять настройку резонаторных камер, стараясь направить энергоинформационную сущность своей любовницы против потока времени.
Это у него получилось. Затем алгоритм временной регрессии подхватила электроника. Теперь Максиму не было необходимости самому манипулировать отсекателями и изменять тонкие настройки отражателей продольной волны.
По прошествии некоторого времени, электроника стала выводить индуктора из забытья, возвращая ясность сознания, но не в мире, где гудели линейные ускорители, и в волноводах плескалось море лучистой эктоплазмы.
Это была не Ирина. Это был совсем другой человек, иначе чувствующий и думающий. Но связь между этими личностями оставалась, оттого давно прошедшая жизнь стала заполнять сознание Максима»…
Следующие 10 страниц автор несколько неуверенно, всячески извиняясь за противоречие здравому смыслу, описывал тот мир, который открылся историку через глаза и мысли молодой художницы, вынужденной малевать на продажу пейзаж, открывающийся со смотрового парапета какой-то Воробьевой или Воробьиной горы.
То, что не могло поместиться в голове занятого этим периодом историка, было предельно ясно его далекому потомку. Конечников читал и словно глядел в зеркало: несмотря на то, что поменялись декорации, все было до боли узнаваемым, виденным его собственными глазами.
Единственно, в этом мире оставалось чуть больше свободы и уважения к человеческой личности.
Начальство пока не било своих подчиненных, не загоняло за Можай, по крайней мере, в массовом порядке и безнаказанно.
Продолжали действовать опереточные органы, контролирующие соблюдение прав трудового люда.
Правителей страны давно назначала верхушка, но пока что устраивались представления, называемые «выборами».
Ветераны продолжали требовать человеческого к себе отношения. Они и сами не слишком верили, что смогут чего-то добиться, но безысходность и желание хоть что-то сделать для признания давно списанных заслуг, гнали их на улицы. Им пока — что давали такую возможность, поорать и выпустить пары, стесняясь признать, что прежние безумные правители пережевали, высосали все соки и выплюнули их за ненадобностью, а теперешней власти они и подавно не нужны.
Новая знать пока помнила, хоть и старалась забыть всеми доступными средствами, об оставшихся в недалеком прошлом «свободе, равенстве, братстве».
Пока не было законодательного разделения на классы, хотя декларируемая равноценность всех членов общества, доставшаяся в наследство от периодов лишений, войн, репрессий и утопических экспериментов с массовым смертельным исходом, была уже чисто пропагандистским трюком.
Большая война со свирепым, сильным и вероломным врагом осталась в прошлом. Однако, отравленные сытой жизнью «дети, не знавших войн», устраивали себе маленькие, но чрезвычайно горячие по накалу страстей локальные стычки, на которых, как и на большой войне убивали и калечили по- настоящему.
Был там и ответ, объясняющий, зачем все это делалось, который был ясен как дважды два литературному персонажу и совершенно не укладывался в голове капитана ВКС.
По мнению автора, древние люди таким образом «не позволяли душе лениться». Люди заполняли свое время эмоционально значимыми событиями, строя бледное подобие настоящей жизни вокруг самими же созданных препятствий по материальным ресурсам, свободе перемещения и, чему больше всего поражался персонаж романа — ограничению в еде, которая для многих была фетишем, мерилом ценностей и самой желанной наградой.
Конечников долго думал о прочитанном, поражаясь, что ничего не меняется. Потом он в расстроенных чувствах выкурил сигарету и улегся спать, благо время было позднее.
Но в голове бывшего пакадура, по воле случая вынужденного прикидываться Управителем Жизни, долго крутился собачий вальс из поколений, то изнурявших себя «самодельными» трудностями, то скучающих без лишений.
И вращала этот дебильный хоровод та самая сила, которая заставляла людей сходить с ума от скуки, когда по странному капризу календаря нерабочих дней набиралось больше 3 подряд.
Утро Федора пролетело просто мгновенно. Из младшего медицинского персонала дежурила Бэла, которая Конечникову нравилась меньше всего из-за неприятного сочетания светлых крашеных волос и
