никто никогда не помнит.
— Минутку, минутку, во все времена насилие и злоба шли рядом с развитием цивилизации. В двух мировых войнах двадцатого века погибли шестьдесят миллионов человек, плюс еще десять в региональных конфликтах. А в девятнадцатом только в Китае погибло более двадцати миллионов. Если же посчитать все войны, то легко наберется все пятьдесят. При этом плотность населения была низкой. Я бы не драматизировал наблюдавшийся рост насилия, все это с человеком уже было и будет. Насилие в его сути. Ни имущественный достаток, ни уголовный кодекс, ни конституция это явление не смогут побороть. Ни греки, ни римляне, ни церковь в разные эпохи не могли погасить страсть к дуэлям, к силовому единоборству, к жестокости. Даже угроза отлучения от церкви и лишения права на обряд христианского погребения, в сущности, не изменила статистику дуэлей. Здесь можно надеяться совсем на другое, скорее всего внешнее, не земное, вмешательство. Силу и мощь Творца! Но я хотел бы вот что понять. В «Римушкине» мне пришлось наблюдать, как вы разделались с военнослужащим. Достаточно мерзкая картина. Но ведь убить человека не каждый способен. Меня интересует, какая сила поднимает нож, спускает курок, подливает яд, подкладывает бомбу? Чего в вас больше, чем в вашей жертве? Способен ли я сам на убийство, а если нет, то почему? Чего мне не хватает, чего во мне нет, что необходимо выработать, чтобы камнем расквасить голову любому? Могу предположить, что
— Право, не ожидал от вас такого вопроса. Я прежде думал, что богатые люди занимают себя другими мыслями. Зачем вам все это? Имея в достатке деньги, я бы больше думал о любви. Но их нет, потому лишь насилие мутит мой рассудок. Если у вас увели бабу, о чем вы подумаете? Только честно? «Ну и дура, — скажите вы себе, — надо другую найти. Алло, Вася, пришли мне на выбор с десяток телок, чтобы отобрать достойную деваху». А мне что делать? Мне, у которого в кармане одни дырки? Уже почти сорок, а у меня нет банковского счета, на котором хотя бы один рубль лежал. Как вам такая комбинация? Какие страсти во мне взорвутся, если кто-то уведет у меня девку? Или сопрет единственное пальто? Или попытается отнять свободу — то единственное, чем я пока владею? Что, глотать горькую слюну? Утешать себя, что являешься несчастным человечком, подставлять себя под новый удар судьбы? Или ощетиниться, дать волю соблазну хоть на несколько минут почувствовать себя хозяином своей и чужой жизни? Убить, раздавить, сжечь, уничтожить!.. Ведь этих мгновений хватит на несколько лет душевного спокойствия. Убивать — это же чисто человеческое занятие. В чем-то надо же состояться! Я наблюдал, когда в тюрьме становится особенно тоскливо, когда души заключенных разрываются от печали, они спасаются по древнейшей методике: начинают хлопать мух, бить клопов, давить тараканов. И апатия отступает. Каждый смотрит на себя уже не с траурной гримасой, а с чувством собственного достоинства. Срок заключения представляется не таким уж долгим, собственная жизнь поднимается в цене. Так что проявление насилия — защитная реакция человека на невзгоды судьбы. Одни утверждают себя, совершенствуя внешность, другие — успехами в бизнесе, в политике, в науке, но есть люди, — и их немало, — которым ничего другого не остается, кроме как проявить себя в насилии. Я не думаю, что вы сегодня способны убить человека. Для этого вам необходимо пострадать, измучить себя чувством собственной никчемности, поголодать, в конце концов. Если в течение месяца-двух десяток людей начнут преследовать вас оскорблениями, издевками, грубостями, тогда у вас, да и у любого другого, обязательно получится. Решение кого-то убить будет выстрадано не
— Нет-нет, спасибо, таких планов у меня нет. Значит, насилие помогает вам самоутверждаться? А почему у вас не возникает идеи попробовать себя на другом полюсе, на стороне добра? Каждому должно быть интересно познать себя во всех крайностях. Ведь вполне возможно, что талант творить добро у вас намного выше, чем способность расточать насилие. Что добро увлечет вас больше, чем злодейство.
— Уважаемый Иван Степанович, наивный вы человек. Добру учиться надо, его необходимо взращивать полезными книгами, идеями всепрощения, надо принимать участие в церковных бдениях, посещать синагоги и мечети. Тогда созревший дух благодушия может стать поводырем по тропам жизни. А в дикой человеческой природе, кроме распущенности, озлобленности и инстинкта насилия, мало что встретится. Этим можно объяснить нашу вечную тягу к пьянству, принуждению и разврату. Ведь разврат — одна из форм ненависти, а принуждение — яркая страница в сознании дикорастущего люда. Тут уместно заметить, что у нас полстраны взрослеет на улице. Поэтому в людях так много ненависти. Тюрьмы забиты насильниками и убийцами всех мастей. Мы издеваемся над другими, потому что не уважаем самих себя. Но скажите, из каких источников брать с раннего детства до глубокой старости пиетет к себе и к окружению? Нет ни семьи, ни близких! Родители нищие, алкаши, озлобленные, бездуховные, несостоявшиеся, асоциальные. Улица, город — это разрастающая материя жестокости! Она усиливает в человеке все низменное: беспощадность, агрессивность, гиперсексуальность, мизантропию, распущенность. Таким образом приходит в упадок, разрушается нация! Кончается человек! Во мне, признаться, человек, о котором говорят художники и философы, закончился! Точнее, он и не начинался. И я нисколько не стесняюсь этого, не браню судьбу. Потому что он и не мог состояться в тех условиях, в которых я жил. Как из волка никак не выйдет домашняя собака, так из меня никогда не получился бы законопослушный гражданин. А из вас не состоится матерый убийца! Вы росли, видимо, в тепличной, комфортной среде. Богатые люди, которых мучают подобные вопросы, больше склонны к самоубийству, чем к насилию. Признайтесь, что-то подобное вы испытывали?
— Пока нет.
— Придет время, еще захочется. Ох, как потянет наложить на себя руки.
— С чего бы это? Такого влечения пока нет! — удивился Гусятников, но сам задумался. «Может, он прав, этот каторжанин? Ведь опостылело все, уже совершенно ничего не интересует, разве что глумление над самим собой… В этом есть какая-то чарующая новизна. Да, извращенное насилие над собственной персоной еще может увлечь меня. Но только самое настоящее чудовищное издевательство, а не простой удар штакетиной по голове или кулаком в кастете по физиономии…» Эта мысль молнией пронеслась в его сознании, однако он постарался забыть о ней, вернувшись к беседе.
— Григорий Ильич, в чем состоит основной дискомфорт тюрьмы? Неужели так ужасно одиночество? Я частенько мечтаю о нем. И, рассуждая, где в полном объеме можно получить его, нередко прихожу к мысли, что неплохо было бы год-два посидеть, чтобы соскучиться по жизни между людьми. А если не соскучишься, то совсем недурно задержаться лет на пять, а то и на десять. Ведь жизнь на воле продажная и мерзкая, от нее тошнит. Хотя тошнота тоже стимулирует, всякий раз убеждая в человеческой гадости. Но если она непрерывная, буквально по пятам преследующая, становится совсем не интересно существовать. Просыпаешься и всякий раз говоришь себе: опять все начинается заново, а уже к обеду обязательно стошнит, и так до отхода ко сну. Лишь сновидения вызывают любопытство. Поэтому нет-нет, а тюрьма приходит мне в голову — как средство укрыться от жуткой повседневности. Куда еще спрятаться? После месяца в «Римушкине» ведь опять все опротивет, а куда дальше податься, какой другой увлекательный адресок найти — ума не приложу.
— С тюрьмой вы несколько ошибаетесь. Одиночество там не найти. Правда, за деньги могут поместить в одиночную камеру. Но перед комиссией, а они каждую неделю к нам таскаются, будут переселять в общие камеры. В них ведь ни от кого не спрячешься, там по тридцать-сорок человек, духота, разборки, гвалт. Я сам не простой заключенный, у меня давний авторитет, за неуважение к себе любого способен на парашу без сна надолго пристроить, но и мне трудно приходится. Вместе того чтобы подумать, почитать, фантазиями забыться, приходится за порядком присматривать, словно староста в деревне. Иначе изведет тебя масса осужденных своими исповедями, байками, хулиганским поведением. А администрация? То подъем, крик стоит жуткий, потом оправка — давка у толчков, у кранов, каждый норовит в первую очередь. Затем завтрак — у кормушки столпотворение, тарахтят мисками, стучат алюминиевыми ложками и
