людоедства среди тех, кто заблудился в горах. А если непогода станет не эпизодическим, а повсеместным явлением? И поставит перед человеком вопрос: жизнь или смерть? О, человек на многое будет способен. Он в непогоду станет покушаться даже на самого себя, отрезая от своего тела куски мяса, не говоря уже о своих детях и родителях, которых начнет поедать, причмокивая. Кто съел известного капитана Джеймса Кука? Ведь не хищники, а люди! Вы же в «Римушкине» сами убеждались, на какие мерзости и жестокости способен человек. Для этого и затевали ваш эксперимент. Надо же, придумать такое! Зачем? Неужели за свою жизнь вы не смогли убедиться, что разбудить в каждом из нас зверя проще простого? И разум тут ни при чем, чувства сильнее, с ними не поспоришь. Достаточно только подбросить идею грядущей жизни, лишенной даже самого минимального комфорта, идею убогого существования в землянке, в лесу, без тепла, провизии, в агрессивной среде, — и девяносто девять с половиной процентов населения в одно мгновение явят свое звериное начало.
Тут Проклов безнадежно махнул рукой — дескать, о чем говорить, если все уже давно понятно. Потом отпил кампари, пристально взглянул на Гусятникова и равнодушно заметил:
— Неплохое пойло, но водка намного лучше!
Впрочем, он тут же вернулся к прежней теме:
— У меня самого возникало желание на шею веревку набросить. В себя-то я без ума влюблен с раннего детства, но жизнь больно тоскливая и сиротская. Так я был уже близок к кладбищенскому двору, как тут один старый каторжанин посоветовал мне весьма эффективное лечение. «От суицида можно избавиться лишь убийством. Выбери себе жертву, кокни ее, и от твоего болезненного наваждения след простынет. Да и вообще, чтобы желание наложить на себя руки больше никогда не возникало, не пытайся гасить в себе страсть кого-нибудь пришить. Как только понудишь себя остановиться и безвольно опустишь нож, так в сознании тут же возникнет желание удушить самого себя. Действуй, действуй! Иначе свидимся под могильной плитой. Мне уже немного осталось». Я так и поступил. И нисколько об этом не жалею. Ведь нет ничего более мучительного, даже унизительного, чем всей душой, чувствами и помыслами обожать человека, но быть убежденным, что он этого недостоин, ему грош цена, а его место на погосте. Может быть, чтобы избавиться от дурных наваждений, вам стоило бы на тот свет кого-нибудь все же отправить? Так, долго не раздумывая. Навязчивые химеры быстро исчезнут. Если прислушаетесь к моему совету, я готов помочь. Вы человек не молодой, сами в этом давеча убедились, рука, видимо, уже ослабла, а у меня силенки сохранились, на киче мускулы регулярно качал. Назовите жертву, проведем общую мозговую атаку, наметим, как решить
«Что, он за мной шпионит?» — пронеслось в голове у Ивана Степановича. Возникло острое желание избавиться от общения со своим крепостным, и одновременно родился план, который должен был заинтересовать Проклова.
— Григорий, благодарю тебя за желание помочь. Скажи мне, ты вернешься в «Римушкино»?
— Как вам будет угодно. Надо ли возвращаться? Есть дело?
— В моем сейфе небольшая сумма денег, около шестисот тысяч долларов. Гуманитарии из седьмого барака, писатель и критикесса, задумали взломать металлический ящик, чтобы похитить деньги. В этой заурядной истории меня интересовал бы неожиданный поворот: стычка между профессиональным разбойником, то бишь, тобой, и представителями, так сказать, культуры. Референту своему я велю не вмешиваться, а просто по-тихому заснять все происходящее на видеокамеру. И останется ли Лапский нейтральным наблюдателем, или займет чью-либо сторону? А может пожелает поучаствовать в ограблении самостоятельно и поработать на свой карман? Вдруг, появится и некая четвертая сила, даже пятая. Ведь у меня в поместье разношерстная публика.
— Что ж поручаете мне охранять ваши доллары?
— Нет-нет. Поступай по своему усмотрению: хочешь защищай сейф, словно ты получил от меня такое задание, не хочешь — грабь его сам. Надеюсь, у тебя достаточно опыта. Делись с соучастниками, которых сам выбираешь, или пойди на дело один-одинешенек. Словом, делай, что душа подскажет. Мне лишь интересно лишь знать, кто и как себя поведет. Эти деньги — для меня невелика потеря, поэтому я не расстроюсь и не подам в милицию заявление о грабеже. Вся история останется в памяти как игра с самим собой, не более. Она убедит или разочарует в чем-то сокровенном. Если кто-то из вас поведет себя в этой драчке особенно оригинально, он будет в выигрыше; может претендовать даже на мою премию.
— Тот, кто спасет деньги? — отпил Проклов из третьего стакана.
— Вовсе необязательно спасать их. Премию получит тот, кто наиболее ярко выразится в этом грабеже. Я получаю наслаждение в жизни от совершенно неожиданных вещей. И плачу за удовольствие немалые суммы.
— Так я поехал. Ведь надо торопиться! — Григорий Ильич залпом опустошил последний стакан кампари и встал. В уголках его рта появилась самодовольная улыбка победителя.
— До свиданья! — глядя в сторону, бросил Гусятников. К нему пришла неожиданная мысль — раскрыть себя полностью в трансцедентальном ego.
— До встречи. Я уж подумал: «Перережу всех на мелкие кусочки, заберу деньги и начну новую жизнь. Шестьсот тысяч — подходящий старт для того, чтобы стать праведником! Воистину, ужасное есть предтеча прекрасного, а Россия — страна не для господства разума, а полигон разнузданной страсти!»
Григорий Ильич закрыл глаза, помечтал, порадовался чему-то, восхитился ожидаемому успеху и хотел было протянуть на прощание руку, но Гусятникова рядом уже не оказалось. Он исчез.
Был сухой, чудесный вечер, точнее, его вторая половина, и несмотря на поздний час публики в центре Москвы становилось все больше. Впрочем, Гусятников никого не замечал. Он отрешенно, стремительной походкой, шагал по Тверской в сторону бульвара. Мысли переполняли воспаленное сознание. «Надо закончить с когитирующим бытием (сноска: cogitatio— сознаниеИтал.) и полностью погрузиться в сенсибильный мир (сноска: sensibile — чувствительный. Итал .) Мое неистовство почти по каждому случаю, бурные страсти заманивают меня в чувственный мир. Но только лишь меня? А не весь ли российский люд тянет туда же, да что тянет, он почти весь уже именно
Иван Степанович перешел бульвар, спустился по Малой Бронной, свернул направо и в том же самоуглубленном состоянии продолжил путь к Садовому. Здесь он спустился в подземный переход и вынырнул на улице Красина, по которой дошел до Тишинского рынка. Там свернул налево и стал спускаться
