тут еще непонятное выражение чувств, загадочные восторги. Сейчас он, отрешенно, с откровенным, почти маниакальным упоением, следил за каждым словом и движением Химушкина. Насте даже казалось, что между ними установилась незримая, но прочная связь. Эти обстоятельства вызывали у девушке мысли о странных проявлениях человеческой сущности. «Неужели в Дыгало есть такое, что может глубоко задевать мои инстинкты, влиять на подсознание? Управлять моей волей? Подавлять ее? Совершенно нежелательная ситуация. Так можно докатиться до самого неприятного, а в перспективе глубочайшее разочарование в собственной персоне. Такие чувства обязательно вызовут длительную депрессию. А еще этот наглющий урод-охранник. Ужас! Ужас!»
Голос Семен Семеновича прервал ее размышления:
— Квартирантка, идемте на выход. Здесь меня никто кормить не станет. Да и вас тоже. А бесплатно тем более! И портвейна никто не нальет. Ни глотка! По моей вине мы пролетели мимо импортных деликатесов. Да! Без сомнения, я виноват. Примите мои извинения. Разумеется, тут одно оправдание: это совершенно не мой мир. И вам я категорически не рекомендую совать в него свои юные головы, а то станете похожими на публику, смеющуюся над бедным немолодым соотечественником. Тьфу, тьфу! Тьфу! Мерзость! Лучше мечтайте о грядущем обновлении мира. Тихо и про себя! На выход, господа! Мне плохо!
— Прошу прощения, я догоню его. Ему, видимо, дурно, может обморок случиться. Буду ждать вас у входа в Манеж! — бросил барышне Виктор Петрович и помчался следом за Химушкиным.
— Чудецкая в глубокой задумчивости направилась к выходу. «Сколько раз я корила себя за новые знакомства? Ведь предчувствовала, что разочарование повторится. Мне не суждены обычные отношения или легкая увлеченность. Передо мной всегда возникают невыносимые преграды духовного характера. Жаль! Меньше читать умных книг что ли или принимать жизнь такой, какова она есть, а не витать в облаках, надеясь встретить блестящего оригинала? — размышляла Анастасия Сергеевна. — Предвидела же — случится такое, что вызовет у меня очередной приступ уныния. Ан нет, согласилась принять предложение посетить выставку. Впрочем, ничего страшного не произошло. Меня лишь задел Виктор Петрович своим пренебрежением. Ведь мог взять меня за руку, обнять и побежать за Химушкиным вместе со мной. Мог бы! Но не сделал этого! Ему важнее было самому рвануться, одному в чем-то своем убедиться. Не верю, что он опасался обморока. Семен Семенович никак не выглядел человеком, который вот-вот потеряет сознание. Дыгало в чем-то другом хотел увериться. Уж не ревность ли во мне говорит? Не означает ли мое беспокойство, что ничто человеческое мне не чуждо? Что я такая, как все? Я-то всегда думала, что я какая-то особенная, не похожая на своих сверстниц. Нет, видимо, во мне еще много самого банального, типичного для молодой дамы. Грустно это — мыслить категориями будущего, думать о создании трансгенного человека и при этом оставаться заурядной особью. Тривиальной! Привязанной к быту! Но, может быть, я еще справлюсь со своими недостатками? Одолею их, и мне удастся изменить себя настолько, чтобы соответствовать образу идеального человека?»
Спутники поджидали ее у входа в Манеж. Лицо Химушкина оставалось озабоченным. В голове его чередовались какие-то незначительные фрагменты прошлого, ни за один из которых никак нельзя было ухватиться, чтобы остановить хаотичный поток сознания. Может, поэтому растерянное выражение на его лице постепенно сменялось гримасой недовольства. Виктор Петрович стоял рядом и выглядел как привороженный. Когда Семен Семенович, принимая нелепо вычурные позы, стоял на раритетном стуле, архитектору внезапно пришла навязчивая идея вновь поджечь отреставрированный Манеж. И не просто поджечь, а уничтожить до основания, чем утешать свое возмущенное сердце и души несчастных соотечественников. «Чтобы кучка богатеев не издевалась над нищим российским народом. Разве не кощунство, — в бешенстве размышлял он, — в стране, где две трети населения не могут свести концы с концами, голодают, одеваются в обноски и замерзают в жалких квартирках, торговать аксессуарами по астрономическим ценам? Что вы хотите доказать, господа организаторы этой извращенной экспозиции? Что кучка коммерсантов с убогим сознанием правит страной? Что им наплевать на наши чувства, нашу честь? Нет, этого доказательства я никак не допущу! Я спалю этот сарай со всеми его экспонатами». Тут ему на ум пришла история с картинами из Пушкинского музея, задержанными в Швейцарии, и он обозлился еще пуще. «Их оценили в миллиард долларов. А какую пользу они приносят? Что, все любители живописи порядочные люди? Что, посетители музея входят в него во грехе, а на выходе выстирываются, выбеливаются до конституционных норм? Кто-то возьмет на себя смелость утверждать, что французские импрессионисты да и художники вообще облагораживают сердца? Развивают фантазию? Увеличивают в человеке интеллект? Может быть, может быть, но не больше чем у одной десятой процента от всего населения. Это всего около ста тысяч человек. А еще сто сорок три миллиона россиян этим не пользуются и пользоваться не хотят. Более того, не видят в этом никакого смысла. Есть ли у нас Ван Гог, Мане, Гоген или нет — разве многим это важно? И ради чего все? Утешить госпожу Антонову? Других экспертов, живущих за счет этих культурных ценностей? Что изменится в сознании Варвары Петровны с месячной пенсией в полторы тысячи рублей или Ивана Ивановича с зарплатой в три тысячи, от того, есть ли в стране Ренуар, Пикассо или их вовсе нет? А таких, как Варвара Петровна и Иван Иванович, в стране более ста миллионов. И еще: как влияет такой огромный художественный капитал на формирование цивилизованности наших граждан? А, попал я в самую больную точку? Да! Да! Никак не влияет! Однозначно никак! Что есть он, что его нет, а миллион граждан сидят за решеткой, двадцать миллионов ведут криминальный образ жизни, остальные унижены и большая часть из них нищенствуют. Сколько стран, у которых вообще нет в музеях таких выдающихся авторов! И при этом ситуация с культурой и законопослушанием у них значительно лучше, чем у нас …»
Преследуемый радикальными мыслями, Виктор Петрович все больше проникался себя идеей поджога Манежа. Он хотел видеть, как пылает богатство и наблюдать за проявлениями народного гнева. Аспирант был ярым патриотом, входил даже в какое-то молодежное движение небольшой экстремистской партии. Ему хотелось, чтобы вся огромная, обездоленная Россия любовалась на праведное зарево. Это был бы торжественный акт возмездия! Он обратился к Химушкину, которому вдруг безгранично доверился:
— Скажите, вызвал бы у вас восторг вид Манежа, горящего вместе со всеми экспонатами? Что бы вы делали, увидев пламя? Побежали за водой или захлопали бы в ладоши? Вопрос не праздный, у меня особый резон спрашивать вас об этом.
— Я сейчас мечтаю лишь поесть и уединиться. Но в своем воображении я не раз видел, как горят Манеж, Арбат, Россия, да и весь мир. Одиночество научило меня плевать на все! А на весь мир — с особым удовольствием. Точно с таким же, с каким он ежедневно плюет в мою безобидную рожу, когда покупает и продает такие немыслимо дорогие аксессуары. Плевок в другого — это ведь современная жизненная философия. Закончилось язычество, испустил дух коммунизм, ислам переживает тяжелейший кризис, пришло в упадок христианство. Вещизм поработил массы, глобализм породил яростную меркантильность. Чего же в таких безысходных для души условиях можно ждать от несовершенного человека эпохи цивилизации неограниченного потребления? А почему, собственно, вы спрашиваете о моих действиях при пожаре? Что, у вас родились какие-то политические планы? Тогда вы не по адресу. Я сторонник индивидуального планирования. В Госплане я несколько лет уже послужил …
— Господа, прошу вас, давайте разойдемся и отправимся теперь по домам, — озираясь, сказала Чудецкая. — Виктор Петрович, спасибо за приглашение, но вынуждена вас покинуть. Была рада знакомству. Очень необычный вы человек. Прощайте. Идете Семен Семенович? Я ужасно устала, а меня еще ждет работа над дипломом. Человек, его прошлое, настоящее и будущее, — вот какой необъятной по содержанию темой я занята сегодня. По строению его внутренние органы практически не изменились. Но разум, оказалось, так блистательно эволюционировал, будто произошло великое извержение планетарных вулканов. И вдруг возникло сознание. Оно забурлило, вскипело и неожиданно стало замечать не только мир вокруг. А прежде всего — и это главное — самого себя! Вникать в эти подробности необыкновенное счастье. Так что я пошла.
В ее реплике Семен Семенович сразу различил университетскую серьезность. Настин комментарий к развитию человеческой популяции вернул его к собственным размышлениям на ту же тему. Но как давно он это обдумывал, какими далекими представлялись те мысли теперь!
— Вы обещали меня накормить. Снимаю с вас эту обязанность. Теперь в карманах у меня завелись деньги. Милостыня богатеев побуждает к вольным расходам. Так что займусь поиском ближайшего продуктового магазина. Хочется опять почувствовать себя человеком. Попью нежирного кефира, съем
