Человек отменяется

„Кому известно, кому нет“. — „Мечтаете о постановке на столичной сцене? Это так важно для наращивания режиссерского авторитета, для звучного имени. Я могу все это устроить. Быстро и замечательно. Сколько готовы заплатить?“ — „Об этом никогда не думала и тарифов не знаю“. — „Разрешение на постановку в неизвестном московском театре стоит около двадцати тысяч долларов плюс все расходы по подготовке спектакля. Реквизиты, билеты, реклама. Всего уйдет около пятидесяти тысяч долларов. В театрах с устоявшимся именем и репутацией эта сумма увеличивается до семидесяти-восьмидесяти тысяч. А на сцене со всероссийским авторитетом сумма переползает за сто двадцать тысяч долларов. С какого тарифа желаете начать?“ — „Я даже растерялась… Наверное, лучше попробовать себя в театре поскромнее. Не так ли?“ — „Опасаетесь, что в известном коллективе можете завалить спектакль? Ничего подобного не произойдет. Вам будет оказывать всемерную поддержку сам главный режиссер. А если пожелаете, он сам поставит спектакль, но подпишет вашим именем. Правда, в этом случае к озвученной сумме необходимо добавить еще процентов двадцать“. — „Я все же думаю начать с театра с негромким, но устоявшимся именем. А дальше видно будет…“ — „Деньги у вас есть…?“ — „Имеются…“ — „Тогда начинаем!“ — воскликнула Арина Афанасьевна. — „Можно начать, чего там… Давайте, давайте“. — „Начинаю работать. Первый звонок адресуем Любирцеву, известная личность в театральном мире…“ Козявкина извлекла из сумочки мобильник и набрала номер. — „Привет гениальному режиссеру. Как дела? Это Арина!“ — „Слава богу, слава богу!“ — „Есть замечательный режиссер из денежной провинции, мечтающий поставить спектакль в вашем прелестном театре. Очень толковая женщина, небольшой опыт в режиссуре, с обязательствами во взаимоотношениях подробно ознакомлена“. — „Серьезный человек, говоришь…?“ — „Да, прелесть!“ — „Она рядом, слышит наш разговор?“ — „Нет, Максим Юрьевич, я одна!“ — хитро улыбнулась критикесса. — „Тут один автор ко мне привязался. Хочет, чтобы я его пьесу поставил. Сам я ее не читал, но, говорят, неплоха, из нее можно что-то вытянуть. Что-то о супружеских правах и обязанностях. Тема для современного зрителя совершенно пустая. Но бизнес есть бизнес. За постановку он предложил пятьдесят тысяч долларов. Займись этой парочкой. Твой гонорар пятнадцать процентов. Если сумеешь поднять цену, то все, что выше пятидесяти — делим пополам. А с твоей дамой — по обычному тарифу“. — „О, кей, дорогой Максим Юрьевич. Я позвоню вам позже, чтобы записать номер телефона драматурга. Кто он? Откуда?“ — „Кажется, лицо кавказской национальности. Больше ничего не знаю“. — „С таких надо, надо, надо больше брать. Для них расценки в Москве совсем другие …“

Тут господин Гусятников поднялся, зевнул, бросил себе под нос: «Скучно, мерзко. Как можно жить среди них , в их мире? Абсурд, абсурд, что же еще придумать для окончательного оформления идеи, последнего абсолютного решения? Заключительного! Смелей, ищи финал!» В таких размышлениях Иван Степанович покидал барак.

Глава 13

Виктор Дыгало в бешенстве метался перед мольбертом. Ему казалось, что он перестал различать краски, что его неожиданно сразил дальтонизм. Умение, выработанное долгими часами рисования, вдруг куда-то исчезло, рука разучилась держать кисть. Масло из тюбиков не ложилось на холст, а царапало его, словно не ворсинки наносили линии на полотно, а гвозди ползли по ржавой жести, издавая жуткий скрежет. Этот невыносимый скрип оглушал, болезненно проходя через все тело. Лицо Насти Чудецкой, которое молодой человек пытался воспроизвести, выглядело ужасающе неправдоподобно. С полотна смотрели безумные от истерики глаза. Открытый в диком крике рот, судорожно тянущиеся за помощью изможденные костлявые руки, взъерошенные волосы никак не напоминали прекрасный образ университетской дипломницы, с которой Дыгало накануне познакомился. Виктор Петрович смотрел на эскиз чуть ли не в слезах. «Это совсем не она! Не она! Она другая! Совсем не похожа! — твердил он. — Что за чудовище прет из меня? Я не хочу его видеть, но все же вглядываюсь, не желаю над ним дальше трудиться, но не могу запустить кисточку в форточку. Не признаю в ней Настю, ненавижу эту физиономию, но не срываю полотно, не рву его на части, не отбегаю от мольберта, не разбрасываю краски! Хотя именно Анастасия продолжает стоять перед глазами, но с полотна на меня в упор смотрит какое-то мной сотворенное разъяренное чудище. Что вообще со мной происходит? После встречи с этим странным Химушкиным я даже приболел, и не то что температура или колики в почках, — нет, я изменился душевно. Мрачнее стал, и хоть Чудецкая мила, прекрасная девица, а я ее не хочу, ухаживать за ней не желаю. Даже если сама просить начнет — откажу. Откуда это во мне? А не от помешанного ли разума исходят эти странные мысли? Ведь накануне мечтал… А сейчас совсем другие желания рождаются. Пока смутно, еще не совсем ясно, но нечто другое на ум лезет. Не к женщинам меня тянет, не к мольберту, не к архитектурным проектам, а к мщению. Но с чего бы это у меня? Вроде бы никто не покусал, не оскорбил, не обидел, а какая-то грубая неистовая страсть сотрясает меня. Очерняет мозги. К действию пока еще робко, но призывает. Подсказывает, правда, шепотом, что это время, господин Дыгало, пришло! Только кому мстить? И за что? Что не богат? Что ковер за девять миллионов евро купить не в состоянии? Чепуха, меня это не интересует. А может, обида все же упрямо сидит во мне? Ведь зависть как провокационная пилюля давно миру известна. Нет-нет, быть не может. Не интересует меня этот вопрос вовсе! Ревность? Но кого и к кому ревновать? Тоже совсем не тот предмет, который способен вызвать у меня из ряда вон выходящие чувства! Может, творческая зависть? Однако в живописи я любитель, ни к чему особому не стремлюсь, в архитектуре все впереди, жизнь только начинается. Хотя странное обстоятельство: после вчерашнего общения с Чудецкой и Химушкиным и архитектура перестала меня интересовать. Я о ней даже ни разу не подумал, а раньше в голову лезли самые разные конструктивные идеи. Вот уже больше суток прошло — и ни одной мысли. Тот, кто не знаком со мной, может удивиться: что тут странного, ведь речь идет лишь об одних сутках. Но я-то знаю, что такого с архитектором Дыгало никогда не случалось, а значит, это очень странно. Хочется зарыдать — громко, на всю квартиру, на весь дом. Чувствую уже колючий комок в горле, во рту пересохло, подбородок стал подергиваться. Я даже приготовился смахнуть слезинку, протереть воспаленные глаза. Впадая в транс горчайшей обиды, я остановился перед мольбертом, ожидая приступа рыдания. «Ну давай же, давай!» — подстегивал я себя. Но ничего не произошло, лишь гримаса затаенной тоски обиженного студента скользила по небритому лицу. От исступления я обессилил. Что-то должно было во мне произойти, как иначе объяснить, что я напрочь забыл о самом главном? В один день я потерял интерес к тому, о чем всю жизнь мечтал: стать архитектором и встретить любимую женщину. Разве не странно? Ловлю себя еще на одной мысли: впервые я не заинтересовался новостями — ни по ТВ, ни на радио. Обычно хотел знать, что происходит в мире, а сегодня даже не включил «Евро Ньюс» — программу, которуе каждое утро слушаю. Я стал сам себе безразличен, окружающий мир потерял для меня всякий смысл. Но отчего Химушкин? А не его ли этот сарказм по отношению к миру вдруг переродил меня? Неужели его взгляд на жизнь мог так круто изменить Виктора Дыгало? Вскрыть в моей натуре беспредельную злость? Чувство из средневековья! Я был раздражен, во мне кипело негодование. Да, Семен Семенович крайне язвителен, но, как оказалось, по чьему-то желанию я должен стать мстительным. Еще день назад такое мне и в голову не пришло бы. И даже более непонятное обстоятельство: я охвачен этой ненавистью ко всему. Никогда не подозревал, что одно может повлечь другое в таком отвратительном выражении. Рассказать бы Семену Семеновичу, что утром после выставки в Манеже я проснулся с улыбкой на лице и с твердым намерением перерезать весь мир. Да не за какие-то вселенские грехи, а единственно чтобы Бога разбудить да рассмешить! Воистину Он бы рассмеялся! Но, может быть, Семен Химушкин здесь ни при чем? А я заразился какой-то новой болезнью? Ведь в современном мире мщения и насилия больше, чем любви и мира. А что если я призван тайной силой искоренить вселенское зло? Храбрость считают добродетелью, а разве мщение не из той же категории? Храбрый во мщении… Звучит совсем неплохо! Нельзя же ожидать, что тот, кто по принуждению защищает зло, откажется делать то же самое по убеждению. А мы, русские, именно этим отличаемся. Впрочем, храбрость может служить чему угодно. Нет ничего более невыносимого, чем тщетные попытки понять истоки своего состояния. Как не можешь понять, почему ты вдруг родился, так не понимаешь, по чьему приказу тебя обуревает мщение. Хотя в жизни почти всегда так. На зачатие необходим всего один момент, рождение длится тоже несколько минут, смерть вообще мгновенна. Почему же неожиданная, пусть даже парадоксальная и гадкая мысль не может поселиться в два счета? Раз! — и она в твоей голове. Я подумал об этом с каким-то душевным торжеством и продолжаю, правда уже в