беспрерывном восторге: и вот мысль начинает существовать, вести борьбу за собственную жизнь. С этим обстоятельством необходимо считаться. Сейчас лучше размышлять не о том, откуда она взялась, а какое развитие может совершить в моем разуме. Она появилась и тут же исчезнет? Или вошла в сознание, укрепилась, подчиняя все интеллектуальные ресурсы, и начала действовать? Навязчивая химера способна извести любого, даже самого истового монаха. У Льва Толстого отец Сергий, не желая впасть в грех, чтобы остановить необузданное желание, отключиться от его сверхсильного влияния, с маху отрубил себе палец. На что способен я? Да-да, на что я готов в таком странном изумлении? Вначале я сам должен до конца понять, кто или что вызывает у меня потребность мщения. Человек или явление? Вчера перед судом совести я признался, что должен проявлять милосердие и доброжелательность к себе подобным. Я чувствовал долг перед всем живым, даже перед васильками и другими цветами и травами. А сегодня? Что переиначилось? В этом нет никакой логики. Пора, наконец, самому себе признаться! Может, навалившееся на меня требовательное чувство мщения не что иное как убежище от осознанной собственной слабости? Едкая ирония господина Химушкина, несомненно, в этом повинна. А также диалог с Анастасией Сергеевной, ее академические знания. Она меня вчистую переиграла в ночном телефонном разговоре, буквально на лопатки бросила. Что после этого о себе думать? А этот необыкновенный потребительский потенциал москвичей — выставка в Манеже действительно потрясла меня… Отбери у меня неожиданности, спасительное наваждение — одержимость местью! — кем бы я сейчас себя чувствовал? Кем бы оказался? Вконец потерянным существом! Жалким человечком, не имеющим силы терпеть самого себя! Вот, видимо, в чем фишка! А я мистику виню. Представляю мир, до которого я смог бы без усилий дотянуться. К моему удивлению, никакого умиления он уже не вызывает. В своей безмерной мнительности я даже и мысли не допускал усмотреть в себе какие-то пороки. Считал себя самым благородным и благоразумным. А вдруг я просто разочаровался в той жизни, в которую по уши был влюблен? Ведь с чего бы эта крайняя агрессивность? В этом случае объектом мщения должен быть только я сам, но я ополчаюсь не на себя, а на все прочее. Покончить с собой — такого желания у меня нет, просто укрепляется идея отомстить каждому, кого выберет сознание. Но за что и как отомстить? Надавать по морде, отбить почки? Или убить? Неужели так просто пырнуть ножом в грудь? Воткнул нож в сердце и пошел дальше? Без объяснений и претензий? Неразумно! Ведь жертву необходимо в чем-то упрекнуть, обвинить, в конце концов! Но что можно инкриминировать, совершенно незнакомому человеку на Тверской? На Арбате? А орудие мести? Топор? Ведь у меня ничего другого нет. Да и он совсем ржавый, чистить надо. А что если на самом деле захочется с ним на них пойти. Я знаю, в России это часто случается — из обычного смиренного человечка вдруг вылезает истинное чудовище. Страшное, странное! А не может и со мной такое случиться? Создалась нелепая ситуация, я даже за себя поручиться не смог бы. Как же надо было себя потерять! И где? Броситься на поиски себя, вчерашнего? Вероятно, мое недоуменное лицо отражает сейчас полную растерянность. Имея особенность производить на самого себя впечатление, я должен заставить Дыгало вполне искренно открыться, чтобы понять, как же теперь строить жизнь. К чему стремиться? Для этого надо ответить на главный вопрос наваждения: за что и кому мстить и каким образом? Я прямо полоумным проснулся, впрочем, может, всегда был таким? Итак, что у меня есть против мольберта, кистей, красок? А вот что: они отказываются подчиняться моей руке, воле, обещанию изобразить Чудецкую. Аргумент для эгоцентрика, но весомый, поэтому обидчиков следует изничтожить. Утратив всякий вкус к живописи, крошу мольберт, ломаю пополам кисти, мну, пачкаясь краской, тюбики и выбрасываю все в мусорное ведро. Холст с чудищем рву на мелкие клочки, которые с остервенением спускаю в унитаз. Шум уходящей воды радует слух. Что еще раздражает меня в квартире? Стены, двери, рамы, кровать, стол, замки, посуда, балкон? Нет, они меня совершенно не волнуют. Я заметил их лишь после того задания понять себя, разобраться, что вызывает у меня потребность мщения. Этот вопрос я ставлю перед собой так же часто, как Мартин Хайдеггер, который повторял: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» Когда я его изучал, честно сказать, мне порядком надоедало его поминутное повторение. Но теперь я его понимаю. У него был смысл, и я его распознал, а у меня свой, в который я и пытаюсь вникнуть. Я натянул на себя легкую майку и вышел на улицу с твердым желанием поразмыслить как следует. Насколько правы те, кто проклинает и осуждает убийц? Я к этому еще вернусь. Другое надо понять: человек — это товар массового, фабричного производства или он все же индивидуален и самобытен? Я как-то особенно остро почувствовал одиночество. Раньше такого у меня никогда не было… Вот передо мной тополь. От него пуха как зимой снега. Аллергики повсеместно страдают. Как же с ним поступить? Отомстить за создаваемый дискомфорт? Спилить, срезать, обломать ветки? И тут меня посещает необыкновенная для моего прошлого сознания идея: все, что мешает человеку жить, ни при каких обстоятельствах не может являться объектом мщения. Неужели я правильно себя понял? Да-да, именно так необходимо расшифровать свое состояние! Наконец вырисовываются антагонистические объекты. Для интенсивной работы разума должны быть постоянные раздражители. Среда благополучия и гармонии нашему виду вредна, он в ней растворяется, как сахар в воде. Чем больше удобств и процветания, тем меньше времени человек посвящает своему совершенствованию. Улучшая быт, он забывает о главном: экстазах разума. Этот тополь я никому не позволю тронуть. Дерево вредит человеку, но активизирует сознание. Значит, оно инструмент полезных мутаций. Без них вид не улучшается. Его обязательно надо сохранить. Тут же цветут одуванчики. Милейшая картина… Но вот их как раз следует растоптать и уничтожить. Все, что, на человеческий взгляд, красиво, вызывает инфантильность, переходящую в деградацию. Поэтому я с радостью бросаюсь на цветы и мелкими упорными шагами вытаптываю их. Моя первая вендетта! Я даже немного успокоился и направился дальше, не имея какого-либо конкретного адреса, но уже догадываясь, против кого суждено выступить. Объект моей страстной охоты — все, что мило сердцу человеческому. Немедленно понимаю, что последнее умозаключение абсурдно. В таком случае мне придется мстить всему мирозданию. Звездному небу над головой, горам и морским берегам, красивым женщинам и великим авторитетам. Хорошо, что никто не успел меня подслушать. Я бы оказался растерян и смущен. Я даже замедлил шаг: вдруг показалось, что я странствую в каком-то таинственном сне. Колыбель собственного «я» меня не устраивала, и я всеми силами постарался вернуться в реальность, не столько на улицы Москвы, сколько к своим прежним мыслям. Кто же является объектом моего мщения и почему? (Ха! Я опять об этом!) Это Хайдеггер пленил меня своим постоянным вопросом: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» В этом вопрошании, видимо, вся разгадка поиска. «Почему есть я, если вокруг меня — ничто?» Если это так, все становится на свои места. Мир вокруг лишь плод моего воображения, а из собственной версии мироздания я вправе выбрасывать, уничтожать, игнорировать все, что мне заблагорассудится. Возможна даже формула бытия: «Исходя лишь из своего разумения, уничтожаю все, что считаю ненужным для сознания, а что не в состоянии уничтожить — полностью игнорирую». Не дождавшись ответа, но нисколько не обидевшись на себя, я двинулся дальше, осматривая декорации сугубо личного представления. С чувством огромного любопытства иду в сторону Рижского вокзала. Я накладывал кальку своего сознания на окружающее пространство, а все, что я не мог видеть, для меня перестало существовать. Скажу откровенно, я был вне себя от восторга. Мир сделался маленьким, и в нем можно было отлично обитать. Теперь в моем пораженном воображении начали возникать статисты и детали сцены: перед многими можно было бы остановиться в изумлении. Вот, охая и кряхтя, идет старикашка. Видимо, долго болел. Ростом невелик. Надменное желчное полноватое лицо, бордовая тень на скулах, былая административная осанка, тяжелые веки, густые, свисающие на глаза, брови подсказывают: в свое время он был редкой сволочью. Тут в голову мне пришло неожиданное: а что с ним делать? Как будто он каким-то образом входил в мои планы. Но это нисколько не остановило меня, даже наоборот, я продолжил о нем размышлять, словно был в том крайне заинтересован. Много ли помех он создаст? Этот вопрос вдруг стал теснить мне разум. Прошлые его поступки нисколько не занимают меня, а нынешние? Стало нестерпимо любопытно, чем же особенным этот отходящий в другой мир тип способен меня заинтриговать? Пустота, растерянность, никчемность! Я чувствовал ожесточение по отношению к этому жалкому существу. Но зачем уничтожать его, убирать из своих декораций. Я всегда успею это сделать. Может, вступить в контакт? Уяснить, чем он опасен? Заранее знаю, что ничем. А вдруг? Но он может стать постоянным источником моей неуемной агрессии. Ведь без нее никакое тотальное мщение невозможно. Я даже возгордился. Не каждый смог бы придумать такое. Да-да, пусть этот дряхлый, противный с виду старикашка станет генератором моей злости. С его помощью вступить в конфликт с окружающим миром — эта мысль вызвала истинный восторг. С юным запалом переступать порог дозволенного — разве в этом нет магической тайны? Он шел медленно, пришлось плестись за ним, пристроившись сзади. Между нами было не более пятидесяти метров. Хотелось побольше узнать о нем.
Вы читаете Человек отменяется
