— Я буду рад увидеть свою долину, Тенгизхан, — не очень уверенно ответил воин. — Ты приказываешь собираться?
— Готовь лошадей, друг мой. Вели явиться ко мне Любоводу и Бей Джебе, спроси Судибея, желает ли он прогуляться с нами… Ты холост, Чабык? Не желаешь найти себе невесту?
— Я приготовлю подарки для невесты, Тенгизхан. — На губах воина наконец-то появилась улыбка. — Буду надеяться, они пригодятся.
Вернувшись в свои покои, ведун открыл сундук, вынул сабельный клинок, сверкающий, как зеркало, но все же имеющий слабо-матовый извилистый рисунок, провел пальцем по кромке:
— Залежался ты, приятель. Пора уходить в жизнь.
Когда он вышел в просторный зал, вынесенный перед домом под причудливо выгнутую крышу, и купец, и степняк были уже здесь. Увидев Олега, оба низко склонили головы.
— Подойди сюда, друг мой Джебе, — поднял перед собой саблю ведун. — Ты помнишь, о чем мы говорили прошлой осенью в Джунгарской долине? Я дал тебе слово, а я никогда не нарушаю обещаний. Возьми, отныне это твой меч. Я вложил в него свое умение и душу. Надеюсь, в твоих руках он обретет достойную судьбу.
— Благодарю тебя, Тенгизхан, — осторожно принял клинок степняк. — Я твой раб навеки.
— Вместе со своим мечом я вручаю тебе и судьбу здешней земли, достойный хан Джебе.
— Нет, я не смогу! — вскинул голову степняк.
— С тобой мой меч, моя дружба и мое доверие, Джебе. Ты сохранишь эту страну для себя, для меня и для наших детей.
— Но как же без тебя, воплощение богини? Ты покидаешь нас?
— Ты так это говоришь, друг мой, словно я собираюсь умереть, а не отправиться в поездку, — обнял степняка Олег. — Мы же монголы, что с нами может случиться? Мы с тобой еще выпьем кумыса у общего очага.
— Я приложу все силы, дабы оправдать твое доверие, Тенгизхан, — склонил голову степняк.
— Тенгизхан и твой друг, — еще раз напомнил Олег.
— Мы отправляемся на Русь? — не выдержав, подал голос новгородец.
— Ты отправляешься, друже, — подмигнул ему ведун. — Я тебе доверяю, ты не обманешь. Чего мешаться стану? Торговец из меня никудышный. Я завтра отъезжаю. Ты, как соберешься, отправляйся тоже.
— Как скажешь, друже. — Купца такой поворот событий ничуть не испугал.
— И да пребудет с вами милость богов, — кивнул Олег. — Мне тоже нужно собираться в путь.
День задался солнечный, яркий и по-настоящему весенний. Яркий, как душа ведуна, которому наконец-то стало легко и радостно. Разве только нетерпение привносило толику неудобства во все это благополучие. Его никто не звал, но Олег сам почувствовал, что пора, и когда легким шагом сбежал по ступеням дворца, верный Чабык и вправду ждал его внизу, удерживая под уздцы гнедого фыркающего жеребца, а еще две сотни нукеров с навьюченными заводными лошадьми ждали немногим дальше, на берегу Орхона, уже на выходе из города.
— Пора! — поднялся в седло Олег, дождался, пока верный нукер вскочит на своего коня, повернул скакуна в сторону тракта… И увидел мчащегося навстречу изодранного всадника.
«Не вовремя как…» — кольнула тревожная мысль.
— Не вели… Тенгизхан! Не вели… Не виноват… — Всадник свалился под копыта гнедого и распластался в пыли. — Прости!
— Говори! — потребовал ведун.
— Твой караван, Тенгизхан… — Изодранный человек попятился, встал на колени, поднял лицо. Олег понял, что это китаец. — Твой караван… Мы вели его со всем тщанием. Миновали порубежье хорезмское, прошли путями тамошними, по Хорезмской империи, благополучно. Стали по уговору в городе Отрар, на берегу реки Сырдарьи. Там расстались мы и отправились в Ургенч, дабы поклониться шаху. Согласился принять нас пред очи свои светлейший Мухаммед, согласился побеседовать с нами. Однако же по пути к нему внезапно стража клинки свои обнажила и перебила послов всех до единого! Мы и слова молвить не успели, великий Тенгизхан! Ни слова. Ничем оскорбить не могли его величия и чести его или его дома…
— Дальше! — перебил пугливого чиновника Олег. — Что с караваном?
— Мне, Тенгизхан, мне бороду отрезали позора ради и с тем позорно из города прогнали… — уткнулся лбом в землю китаец и слезливо захныкал.
— Что с караваном? — повторил вопрос ведун.
— К нему я мыслил вернуться, дабы…
— Что с караваном?!
— Наместник Отрара, Гайр-xaн Йиналчук, да падет небо на его голову… Этот бесчестный гнус умертвил караванщиков, что с товарами твоими шли за степь, умертвил всех до единого, а добро себе присвоил и… и… — Что говорить дальше, несчастный не знал и притих.
Небо обрушилось не на подлого правителя Отрара, оно рухнуло на Олега. Он спешился — но идти было некуда. Посмотрел вправо — и увидел десятки глаз столпившихся горожан. Посмотрел вперед — там сверлили его зрачками нукеры, позади, на лестнице, стояли Роксалана и Любовод, слева…
Середин повернул влево, подошел к скалистому склону холодной мертвой горы и полез на нее, выше и выше. Забирался Олег не останавливаясь, час за часом, пока склон не оборвался и он не оказался на вершине, заиндевелой и пустой. Только здесь он ощутил, что наконец-то остался один, расстегнул пояс, кинул у ног, сел, глядя на далекую серую полоску вольной степи.
Один.
Душа сжалась и окаменела, и вместе с нею окаменел он. Ему ничего больше не хотелось. Ни есть, ни пить, ни двигаться. Ему не нужно было это небо, эта земля, звезды и солнце. Не нужно ни прошлое, ни будущее.
Зачем?
Этому не с кем радоваться, это некому показать, не с кем поговорить. Весь этот мир — бессмыслица, если его некому подарить, не с кем разделить эти степи, воды, небо. Есть они или нет — все равно.
Теперь все равно.
Олег не заметил, как солнце ушло за горизонт и небо оскалилось холодными колючими звездами. Не заметил, как оно снова засветилось. Время исчезло, как исчезла жизнь, исчез самый смысл жизни.
День, ночь… Какая разница? Ночь, день…
Внизу, под горой, становилось все больше юрт и лошадей, сотни и тысячи людей глядели на него снизу, он физически ощущал их призыв и их недоумение — но шевелиться не хотелось. Хотелось слиться с камнями, воздухом, снегом. Раствориться в них и исчезнуть. Навсегда. И пусть другие дышат им, строят из него, ходят по нему, пьют его. Пусть хоть они будут счастливы…
Эта мысль заставила ведуна дрогнуть.
Все хотят счастья. Но не все его достойны.
Олег положил руку на пояс с оружием и поднес его к глазам. Потом выпрямился, опоясался и стал спускаться.
