имеет основание, то, скорее всего, по отношению именно к нему — человеку с Бермуд, потому что он стал после меня хозяином банка и известен как специалист по финансовым операциям, проходящим по граням законов. Встречались мы с ним в «Треугольнике» — кафе, которое прозвали меж собой Бермудами. Больше ни с кем там я не встречался, сомнений нет, речь идёт о нем. Но мы давно не друзья: в бизнесе их не бывает. В чем же дело, и как он узнал обо мне. Неужели память о дружбе — не полная иллюзия? Что это — помощь от него, или у него самого неприятности, и это — провокация?
— Признаться, я не знаю, о ком Вы, Александр Яковлевич.
— Я сам не знаю. Мне позвонила какая-то Нина, представилась подругой твоей жены и попросила тебя защищать. И привет передала. Ещё сказала, чтобы ты забыл человека с Бермуд. Как будто его не существует. И не только Нина просила. На, читай. Быстро! — Косуля дал мне прочитать, не выпуская из рук, записку, после чего сжёг её.
Как бы там ни было, а приходилось верить. Теперь понятно. Адвоката Косулю я видел однажды с этим самым человеком с Бермуд — это раз. Мой зарубежный адрес для него не тайна — это два. А главное, когда-то очень хороший знакомый стал сегодня мне смертельно опасным врагом, явившись под личиной друга к моим близким и родным, которые не подозревают, что стали заложниками. Что-то стало сильно мешать. Это подступили большие геометрические фигуры и под колокольный звон стали наполнять тело и сознание, голову обволокло тошнотворное чувство бесполезной попытки укусить огромный шар.
— Ты должен отказаться от любых показаний, — шипел на ухо Косуля. — Это приказ. И ни при каких обстоятельствах, ни следователю, ни в камере, не должен ничего говорить. Иначе — ты не маленький и все пони-маешь.
— Не бойся, — уже громко говорил адвокат, — статья у тебя благородная, никто тебя не тронет, тем более что я буду тебя защищать, со мной считаются.
— Мы тебе поможем, — опять зашептал Косуля. — Если что будет плохо в камере, имей в виду — там есть такой Славян, он связан с кумом, через него можно передать.
Глава 16.
Что передать? Кому?..
Итак, все связаны со всеми, а сидеть мне долго, рассчитывая лишь на себя, и не только пользоваться правом молчать, но и быть обязанным это делать, в противном случае не только моя жизнь ставится под сомнение. На сегодняшний день человек с Бермуд — фигура сильная и опасная, здесь и политические, и финансовые, а равно и уголовные круги плавно растворяются в российских спецслужбах, я-то знаю не из газет. Однажды отказавшись участвовать в этом мутном водовороте, я думал, что, лишившись банка, стал свободен, и ошибся. Ничто не остаётся без последствий. Один мой знакомый, высокопоставленный госчиновник в Японии, человек исключительно осторожный в высказываниях, узнав, что я организовал банк, сказал, что в России банк без мафии существовать не может. Горячо возразив ему, я отметил, что банк слишком мал, чтобы привлечь особое внимание, что я — его единственный хозяин и все контролирую. «Вы совершаете большую ошибку» — сказал японец.
Пришедший с вызова становится в хате предметом живого интереса: у кого был (у адвоката, кума, следака, врача и т.д.), о чем шла речь, что принёс. Адвокат — это «дорога» на волю, через него передают письма, просьбы, поручения, от него приносят кто что, от иголки до нар-котиков. Вызов к адвокату — это движение. Все события, действия и поступки на тюрьме обозначаются этим словом; если же их нет, то говорят: «Движуха на нуле». До сих пор к адвокату ходили Вова, Слава и Артём. Володя, перед тем как пойти, одевался в костюм с галстуком, чем поражал вновь прибывших, потому что у большинства трусы — и те последние. Возвратившись, Володя извлекал из своих бумаг и карманов невероятные вещи: ножницы, скотч, перец, иголки, порошок от тараканов, одеколон и т. д. Выходит, его не обыскивали. Слава удивлял сокамерников порнографическими журналами. Артём, вернувшись с вызова, долго боролся на дальняке с проблемой заглублённой торпеды. Артёма обыскали тщательно, заглядывая даже в рот, но в задний проход заглядывают редко, и Артём удачно пронёс свёрнутые трубочкой запаянные в полиэтилен деньги («лавэ», или LV при упоминании в малявах). Пронёс — твоё, можешь даже задекларировать у воспета (есть такая тюремная должность — воспитатель) и положить на личный счёт. Я же не принёс ничего, как тот рыбак, что пел «эх, хвост, чешуя, не поймал я ничего», чем разочаровал многих (даже разрешённой пачки сигарет не взял). Вспыхнувший общий интерес погас, но скоро позвали к решке. Отчитаться у братвы — обязательно; опять же, может, у кума был, посмотрят, будешь ли скрывать, а скрыть-то как раз и нельзя, особенно от тех, кто давно сидит, все равно как отрицать возможность рентгена.
— У кого был? У следака или адвоката?
Хорошо они здесь живут. Если сравнить камеру с горячей сковородкой, то здесь будет её ручка: худо- бедно обмотал тряпкой, можно взяться. Тянет вздохнуть поглубже, у решки есть чем, так, по крайней мере, кажется. Кстати, откуда такая дурацкая образность мысли? А, вот откуда: на полу разложен разогнутый кипятильник, превратившийся в электроплитку, на нем миска с кипящим маслом, сейчас колбаску будут жарить.
— У обоих, — отвечаю.
— Ты же говорил, у тебя нет адвоката, — заметил Володя.
— Появился.
— Откуда?
— Трудно сказать.
— Понимаю, — кивнул Слава. — Ты не напрягайся. Не хочешь говорить — не говори, никто заставить не имеет права. Мы чисто по-свойски, может чем помочь сможем. Может, ты поможешь. Адвоката-то кто нанял?
— Погоди, Славян, — встрял Володя, — человек сказал: не знает.
— А следак что говорит?
— Пока ничего.
— А ты?
— И я ничего.
— Значит, в отказе. Зря. Если не виноват, чего молчать. Надо доказывать, что не виноват.
— А по-моему, не надо.
— Можешь, конечно, ничего не говорить, — философски развёл руками Славян. — Так и будешь сидеть.
— Я не спешу.
Здесь я, конечно, соврал. Пешком и голый домой идти согласен.
— В шашки, шахматы играешь?
— Всегда и в любом состоянии.
— Хорошо играешь?
— Нет, но с удовольствием.
— Заходи попозже, сыграем.
Стало быть, это и есть Славян. Получил семь лет за мошенничество, написал касатку, ждёт ответа. В Матросске сидит три года, говорит, привык. В шахматы и шашки резались до утренней проверки, с перерывами на допрос. По характеру вопросов, довольно искусно вплетаемых в разговоры о разном, стало понятно: или меня всерьёз подозревают во всем на свете, вплоть до убийства, или твёрдо решили пришить хоть что-нибудь. Хуже всего, что вероятно и то и другое, как по отдельности,так и вместе. «Следи за каждым словом» — вспомнился совет Бакинского. Но надо как-то бороться. Чем руководствоваться, на что опереться в тесной невесомости? Ответ поразил ясностью и ёмкостью, — как о само собой разумеющемся, мимоходом кому-то сказал Вова: «Главный принцип в тюрьме — не верь, не бойся, не проси». Может, читающему эти строки ничего не покажется особенным в этих словах, но он вспомнит их, если, не приведи случай, занесёт его в ярко освещённый гроб, набитый шевелящимися покойниками, — йотенгеймскую тюрьму. Шашки и шахматы со Славяном стали обычным делом. Слава рассказывал истории о своих преступлениях, пытаясь разговорить и меня, а Володя приглашал для корректных бесед, предложил книги, неведомые ранее — УК, УПК, комментарии к ним, методические рекомендации в помощь следователю; даже текст Конституции оказался к месту. Можно было сожалеть, что предмет в целом не знаком и образовываться приходится в бедламе, но занятие появилось. Володя охотно всем давал советы, как вести себя со следователем, советы не лишённые здравого смысла, которого в хате определённо чувствовался
