поэтому вертухай постарается сократить твои небогатые радости, и станешь ты лицом к стене, пока он будет тебя шмонать. Потом руки за спину, пошли, говорить запрещено. В начале следующего коридора опять лицом к стене, пока не будет извлечен из преисподней очередной арестант. В эту минуту можно перекинуться парой слов с соседом; не замолчишь вовремя — получишь по башке дубинкой или кулаком в живот. По мере продвижения к следственному корпусу дисциплина ослабевает, лицо вертухая приобретает гуманное выражение, голос становится мягче: приближаемся к зоне действия закона. Но сначала всех рассуют по темным одноместным боксикам, в которых можно сидеть или стоять. Лучше стоять, потому что грязно. Здесь случаются невиданные послабления; например, если степень загрязненности боксика слишком велика (а некоторые экземпляры скрашивают досуг в боксиках занятием онанизмом), то можно указать на этот факт вертухаю, и он поместит тебя в менее грязный боксик. За пачку сигарет или в силу везения можно попасть вместо боксика в туалет. Там есть окно на улицу с дальней перспективой и сквозит через открытую форточку, что воспринимается даже зимой скорее как преимущество, чем как недостаток, и, главное, светло от настоящего света, не от лампочки. Отсутствие возможности сидеть для привыкшего стоять часами, а то и сутками, арестанта — беда небольшая. Так и стоишь, заточенный в сортире, на двери которого под шнифт подсунут талончик с твоей фамилией, смотришь в окно, думаешь, отчего ты не сокол, зачем не летаешь, радуешься жизни, одновременно готовясь к самому худшему: мысль о пытках не покидает арестанта никогда, потому что они не часты, но возможны. В хате рассказали, как увели одного «слегка», а забросили в хату уже без чувств, всего в крови; через несколько минут унесли, а потом по очереди всех вызывали к куму и ненавязчиво просили написать объяснение, что упомянутый арестант вёл себя неадекватно, бился головой об унитаз до тех пор, пока не умер. Кроме того, мусора имеют обыкновение, в случае недостатка доказательств, выдвигать сопутствующее обвинение: на всякий случай. Имеет место и надежда. Поскольку происходит движение, кто сказал, что оно не к лучшему. Смесь таких предположений серной кислотой разъедает душу, и лишь табачный дым твой друг и союзник.
Глава 24.
ХАТА 211. ПЕРЕВАЛ
В кабинете Косуля и Ионычев.
— Вот Вы и отдохнули в институте… — растерянно молвил следак. — Ничего не поделаешь, будем работать дальше. Проведём допрос. Кстати, вам привет от Макарова.
Ясно. Попытка ухватиться за обналичку. Ею занимается 100 % существующих банков. Вычислить, с кем проводилась эта работа, легко, доказать — невозможно. Одна из сторон многогранного идиотизма российской финансовой системы заключается в запрете наличного расчёта между юридическими лицами и ограничениивозможности получать наличные деньги; следовательно, «чёрный нал» автоматически становится главным средством платежа, а наличность добывается обходными путями, формально незаконными. Не слишком весело обстоят дела у Сукова, если пошла речь о сопутствующем обвинении.
— Вам, Вениамин Петрович, тоже привет.
— От кого?
— От Васятки.
— Какого Васятки?
— Который плясал вприсядку. Я отказываюсь от показаний и отказываюсь разговаривать с Вами. Основания прежние.
— Алексей Николаевич! Вы уже пять месяцев в тюрьме, это довольно много, пора уже заговорить. Хотите, мы Вас переведём в Лефортово? Там условия мягче, в камерах полы деревянные. В обмен на показания. Вы же себя не очень хорошо чувствуете?
— Александр Яковлевич, — обратился я к Косуле, — с господином следователем я сегодня говорить не буду, а Вас попросил бы остаться. В Ваших же интересах. Или я ошибаюсь? Может быть, мне следует приступить к даче показаний?
— Это Ваше право, — ответил Косуля, и его брови зажестикулировали, как на голове у замурованного по шею.
— Ну и будете здесь сидеть ещё очень и очень долго, — обиженно сказал Ионычев. — А я к Вам приду только через полгода, больно надо мне здесь в очередях стоять.
Я закурил и сделал вид, что углубился в свои записи.
— И курить я запрещаю! — вскипел следак.
Затушив окурок в большой металлической пепельнице, которые есть почти в каждом следственном кабинете, я закурил новую, покачивая в раздумье головой над раскрытой тетрадью.
— Вы будете говорить?
— Не исключено, — мельком отозвался я, не подни-мая взгляда от тетради.
— Когда? — с недоверием и надеждой спросил Ионычев.
— Посмотрим, это от него зависит, — опять-таки изучая записи, я ткнул пальцем в сторону Косули.
— А давай сейчас! — с энтузиазмом воскликнул следак.
— Разве я похож на Вашу жену?
Ионычев схватил бумаги и вышел из кабинета. Установилось традиционное молчание. Первым заговорил Косуля:
— Алексей!
— Стоп, Александр Яковлевич. Кажется, Вы ничего не поняли. Я говорил ещё про одного адвоката? Говорил. До свиданья. Больше ничего общего у нас нет. В следующий приход Ионычева я приступаю к даче показаний.
— Я тебе клянусь, Алексей! — жарко зашептал на ухо Косуля, шурша целлофановым пакетом, — все будет хорошо! Тебя же перевели на спец, теперь ведём переговоры, чтобы на больницу в Матросскую Тишину, там сделают диагноз — и на суд, на изменение меры пресечения! Я надеюсь, ты здесь не писал заявления в суд? Это была бы большая глупость. Мы с таким трудом изымали твои заявления из Преображенского суда! На изменение меры можно ехать только с медицинской справкой и к своему судье. Алексей, ты должен потерпеть, у нас есть в Тверском суде завязки. Мы тебе дадим знать, когда писать заявление.
— Не стоит трудиться. Заявление написано и отдано в спецчасть.
— Когда?!
— Давно.
— Ты с ума сошёл! Ты должен отказаться! Пойми, только со справкой!
— Хорошо. Я откажусь, если буду уверен, что меня переведут на больницу. Немедленно. Завтра. И не позже. — Да нет в Бутырке больницы! А на Матросске очередь, надо ждать.
— Есть на Бутырке больница. Медсанчасть называется. Сто долларов в месяц стоит. Так что завтра. И не позже. Тогда и с адвокатом подожду. Но тоже не долго. А то вообще не стану ждать.
— А ты не боишься… — взялся за старое Косуля.
— А мне, Александр Яковлевич, по х.. . Не хотите — не надо. Прощайте.
— Ладно, Алексей, — будет тебе больница, — с угрозой согласился адвокат.
Я встал:
— Мне пора. Меня братва ждёт. Вы знаете, Александр Яковлевич, как много хороших людей я здесь встретил, и, представьте, некоторые уходят на волю, даже киллеры. У меня со всеми лады.
— Я знаю, — сурово отозвался адвокат.
На следующее утро меня заказали с вещами.
— Жаль, не успел я тебя развести, — сказал на прощанье военный переводчик, поблёскивая глазами.
— Ничего страшного, — посочувствовал ему я.
Итак, если на общак — я проиграл, если на больницу — победил. В любом случае, тесный контакт Косули с администрацией тюрьмы налицо, и его надо выжимать, как бельё после стирки, а точнее как выжимают меня. Косуля должен бояться днём и ночью, ежечасно, пока не выйду на волю, а там можно рискнуть даже жизнью, в первый же день уйду в бега.
Шли недалеко, спустились этажом ниже. С каждым поворотом арестант соображает, куда ведут, как будто это может, а так и кажется, повлиять на результат. На втором этаже деревянные в железе двери с двумя шнифтами. Надо думать, спец. Не худший вариант. Первый месяц на Матросске эти двери пугали как
