им пролет и, встав на колени, стал ковырять землю саперной лопаткой.
Бог мой! Как же это они в молодости умудрялись в полдня отрывать окопы полного профиля для себя да еще блиндаж для командиров и при этом не утрачивать оптимизма и интереса к окружающей жизни?! Еще и в ближайшую деревню к бабам бегали, чтобы разжиться молочком, самогоном или еще чем-нибудь менее материальным, но не менее существенным. Сейчас Сан Саныч даже без копки окопов и блиндажей до баб не побежал бы. Даже если бы не дальше чем за двадцать метров. И за молоком не побежал бы. И за самогоном. Разве что за валокордином.
Вначале Полковник втыкал лопатку на штык. Потом на полштыка. Потом на треть. Потом скоблил землю, как беззубый старец черствый сухарь единственным сохранившимся зубом. Наверное, он никогда не копал окопов и блиндажей. Наверное, ему это приснилось. Или тогда почва была мягче? Или лопаты острее?..
Пыхтя и прилаживаясь то с одной, то с другой стороны ямы, Сан Саныч выгребал грунт. Если бы он такими вздохами-охами и посторонними шумами сопровождал свою работу на фронте, его бы пристрелили через пятнадцать минут. Своим шумом он привлек бы внимание всех близрасположенных войсковых частей и приданной им тактической авиации. Наверное, его пристрелили бы даже раньше свои, за демаскировку вновь оборудуемой линии обороны. Два с половиной часа, вместо запланированного часа, ушло у Сан Саныча на то, чтобы подрыться под забор. И еще четверть, чтобы протиснуть сквозь него тело. Получившаяся траншея явно не дотягивала до полного профиля.
В ней нельзя было стоять. И сидеть. И даже лежать.
Сан Саныч хотел было задержаться, чтобы увеличить подкоп, но времени на это уже не оставалось. Он и так безнадежно выбился из графика. Надо было наверстывать упущенное.
По другую сторону забора Полковник продвигался ползком. Он ощупывал дорогу впереди себя пальцами, отодвигал, отбрасывал случайные сухие ветки и сучки, которые могли хрустнуть под его весом. Он огибал лужи и участки открытой земли, на которых мог остаться его след. Он делал то, чего давно не делал, но о чем, оказывается, прекрасно помнили его ноги, руки, мышцы и глаза. Довольно было только упереться носом в землю, чтобы старые навыки заговорили с прежней силой.
Наблюдательный пункт Сан Саныч оборудовал вблизи пересечения двух асфальтовых дорожек, ведущих к воротам и калитке и к небольшому сараю за домом. Забравшись в самую глубину трех практически сросшихся кустов, Полковник выкопал небольшую ямку, замаскировал ее с боков дополнительными ветками. В этой ямке ему предстояло прятаться, по меньшей мере, до завтрашней ночи.
Устраивался он хоть и тихо, но долго. Возможно, потому и долго, что тихо. Ямка мало напоминала постель. То врезалась в ногу ветка, то впивался в ребра сучок. Когда не было ни сучка, ни ветки, откуда-то объявлялся камешек. И так до бесконечности. Похоже, земля за пятьдесят лет тоже стала тверже, а сучки острее. Раньше, помнится, для того, чтобы испытать чувство комфорта, достаточно было лечь.
Когда то топаешь, то ползешь до объекта без сна и отдыха несколько суток и несколько десятков, а случалось, и сотен километров, требования к комфорту претерпевают значительные изменения. Может, Сан Саныч слишком мало шел? Может, ему для снижения уровня требовательности нужно было прогуляться от дома до засады пешком? На фронте их в тыл немцев на рейсовых автобусах не развозили. Оттого, наверное, и земля казалась пухом. А кому-то и была.
Наконец Сан Саныч смирился с камешками, сучками и комками земли. Все равно ничего не сделать. Всю почву не просеешь, все камешки не выберешь. Накрывшись плащ-палаткой с налепленной поверх ткани листвой и клочками травы, он замер.
Через час затекли ноги. Сан Саныч размял ноги. Застыли руки. Он спрятал руки в рукава. Заболела поясница. Он перевернулся. Зачесался живот.
Да что же это такое творится-то? Как же возможно пролежать не двигаясь двадцать часов кряду? Как же он умудрялся лежать не шевелясь по двадцать часов, а однажды так и сорок, когда возле места засады немцы разбили походный бивак? Неужели у него тогда ничего не болело и не чесалось? Не может быть! Значит, он стал менее терпелив?
Значит, так, как это ни прискорбно признать.
Вот это и есть старость, которая не в радость. Приключись все это хотя бы лет тридцать назад. Ночью Сан Саныч, несмотря на неудобства постели, уснул. Снились ему исключительно твердые предметы: камни, лед, железобетон, плохо оструганные доски, багажные полки общих вагонов. Он просыпался, бесшумно переворачивался и снова задремывал, чтобы снова увидеть кирпичи, плиты и острые камни.
Окончательно Полковник проснулся на рассвете от дробного постукивания. Вначале он подумал, что начался град. Потом — что запускают мотор. Потом, прислушавшись, понял, что это его зубы.
Похоже, раньше было еще и теплее. Не меняя положения, Сан Саныч напряг мышцы ног, потом рук, потом брюшной пресс. Он удерживал напряжение в мышцах до тех пор, пока мог терпеть, до тех пор, пока по ним не разливалось тепло.
В шесть утра в сторону ворот проследовал человек. Через пятнадцать минут в противоположную ему сторону прошел другой. Одна пришел — другой ушел. Значит, на воротах у них дежурит охранник. Будем иметь в виду.
Около семи в дом прошли две женщины. Обслуживающий персонал? Уборщицы? Или повара?
В полвосьмого дорожки подмел дворник.
В девять к подъезду дома подрулила машина. Из подъезда вышел человек. Лет сорока пяти, хорошо одетый. В очках. Сел. Уехал.
В одиннадцать куда-то пробежали два охранника.
В двенадцать Сан Саныч понял, что выдержит пытку неподвижностью еще не более чем полчаса. Все тело болело и ныло, словно его пропустили через мясорубку с затупившимися ножами.
«Пусть будет что будет», — думал Полковник, представляя, как он вдруг встанет посреди кустов и пойдет к воротам. Вряд ли его убьют. Скорее всего надают тумаков и доложат о происшествии начальству. Те посмеются над доморощенным Пинкертоном и отправят домой дозревать до угодного им решения. Ничего страшного — пара тумаков и смех. На фронте за подобную вольность пришлось бы расплачиваться жизнью.
Наверное, Сан Саныч встал бы и пошел, если бы возле него не остановился человек.
Человек свернул с дорожки, прошел несколько метров и замер, упершись в кусты, за которыми притаилась засада. Сан Саныч замедленным движением поднял пистолет и направил его под плащ-палаткой в голову подошедшего. Промахнуться он не мог.
Но человека мало тревожило, что происходило перед ним, его волновало то, что творится с боков и сзади. Он еще раз воровато оглянулся, расстегнул ширинку и стал долго и тщательно писать Сан Санычу на голову.
«Чтоб ему то место, откуда бьет струя, разорвало! Чтоб ему до конца жизни не ходить в туалет! Чтоб ему… И еще чтоб… И еще два раза…» — страшно ругался про себя Сан Саныч.
Человек облегченно вздохнул, застегнул ширинку и пошел себе по дорожке дальше.
Моча была вонючая. И мокрая. В общем, такой, какой и должна быть.
Сан Саныч перестал страдать от неподвижности, потому что стал страдать от унижения. Его, полковника в отставке, трижды орденоносца и пенсионера, об…ли словно общественный писсуар! Куда уж дальше? Такого с ним не случалось даже на фронте!
Сан Саныч ругался и скрипел зубами от негодования. Но ругался молча, не раскрывая рта. Потому что не хотел, чтобы то, что текло у него по лицу, затекло ему в рот.
«Чтоб его… Чтоб ему… Чтобы его маме, папе и бабушке…»
Не очень интенсивная, но постоянная боль лечится менее продолжительной, но сильной. Сан Саныч долго страдал от неподвижности, но от омерзения он страдал сильнее. Он страдал еще с полчаса, пока вдруг не понял, что затекшие ноги и руки и холодный живот его уже не волнуют. Новые эмоции вытеснили старые.
Моча высохла, запах выветрился. А засада осталась на том месте, где ей и надлежало быть. Как говорится — не было бы счастья, да несчастье помогло. Если, конечно, можно признать это не более чем забавное, по меркам разведки, происшествие несчастьем.
Потом у Сан Саныча безумно громко заурчал живот, да так, что никакие таблетки не помогли.
