жизнь.
На этот раз, чего и опасался Сан Саныч, бандиты не залегли. Вдруг нахлынувшая ярость пересилила в них страх. Они желали достать врага немедленно! Чего бы им это ни стоило. Достать — и разорвать собственными руками.
Теперь на принятие решения и воплощение его в жизнь оставались секунды. Лежать дальше было бессмысленно. Надо было либо, воспользовавшись суматохой последних минут боя, ретироваться назад, либо наступать.
Уйти Полковник не мог. Оставалось наступать. Одному. На превосходящие силы противника.
По законам жанра Сан Санычу надо было встать в полный рост на широко расставленные ноги, небрежно выплюнуть в сторону горящую сигарету, сказать что-нибудь очень суперменское, вроде: «А что, ребята! Не пора ли расплатиться по счетам?!» — и стрелять навскидку, от бедра длинными очередями, поводя дулом автомата справа налево.
А если без законов жанра, то, как учили на фронте, — из положения лежа, под прикрытием какого- нибудь случайного камня.
Но лежа Сан Саныч не мог видеть своих врагов. Их, кого больше, кого меньше, заслоняли растущие впереди кусты. Как учили на фронте, в данном конкретном случае не подходило. Пришлось как в вестернах.
Сан Саныч поднялся, шестью длинными шагами добежал до небольшого пригорка, что был впереди. Встал на нем, причем именно так, как в кино, широко расставив ноги, но не для пущего эффекта — для более устойчивой опоры, и действительно от бедра, потому что на дальних расстояниях прицельная стрельба из «ППШ» себя не оправдывает, открыл огонь. Одной длинной, бесконечно стучащей очередью.
Крикнуть что-то там об оплате счетов и вкладах населения он не успел. А сигарет у него с собой не было. Пришлось стрелять просто, без художественных изысков. Да не сигареты стрелять. Из автомата стрелять.
Уже почти добежавшие до позиций бандиты ошарашенно замерли. Один, ткнувшись головой в землю, — навсегда. Залегать им было поздно и, развернув автоматы в сторону, представлявшую в данную конкретную секунду наибольшую угрозу, они открыли ответную стрельбу.
Так они и стояли, как на дуэли — в полный рост, уставя друг в друга плюющие огнем стволы.
Выиграть в этой дуэли Полковник не мог. Он мог только умереть и еще, если повезет, кого-нибудь убить. Но насчет повезет — сомнительно. На дальних расстояниях «Калашников» эффективней примитивного, как молоток, «ППШ». Скорее всего Полковник мог только умереть.
И умер бы. Если бы не еще два ствола. Те, которые он так ждал.
С правого и с левого флангов, одновременно, как инструменты в хорошо сыгранном оркестре, вступили еще два автомата. Вернее, два пистолета-пулемета Шпагина. Два «ППШ»!
Вовремя вступили. В самый раз.
Два «ППШ», плюс «ППШ» Сан Саныча. Плюс еще один пистолет, стреляющий из дальнего тыла. Пистолет, который держала вставшая в рост Марина. С такого расстояния она не могла ни в кого попасть, кроме как в Полковника. Но не стрелять — тоже не могла. Она должна была отомстить за дочь, за пережитые муки и страхи. Отомстить сама. Лично! Собственными руками!
Дура баба. Но и молодец!
Не ожидавшие такого поворота событий бандиты оказались под перекрестным, с трех сторон, огнем. Теперь спасти их могла только слаженность действий — мгновенный, без дополнительных приказов и криков, разбор целей. По секторам. Те, кто справа, — стреляют в правого. Те, кто слева, — в левого. Как минимум — ствол против ствола. А на некоторых направлениях так и по два.
Но чтобы уметь так, на рефлекторном уровне действовать, надо быть разведчиком. И еще ценить жизнь друзей выше жизни собственной. Тоже без дополнительного обдумывания. На уровне безусловных рефлексов.
Бандиты не были разведчиками и действовали по-другому. Они заметались в поисках безопасного убежища, попробовали прикрыться друг другом, попытались залечь, потом побежали, а потом закономерно умерли. Один за другим. Бестолково умерли, даже не прихватив никого из убивавших их врагов за собой.
Не хватило у них духу принять открытый бой с неизвестно откуда взявшимся, обложившим их со всех сторон, противником. Не хватило достоинства погибнуть как солдатам, приняв пулю в лицо. Совсем в другие места они приняли пули. В те, которыми повернулись.
Одновременная, пятнадцатисекундная, громоподобная трескотня десятка автоматов и мгновенная тишина. Словно обрезало.
— Все! Шабаш! — сказал Сан Саныч, отстегивая и отбрасывая пустой, как банка из-под съеденных консервов, автоматный диск.
С флангов, на ходу перезаряжая оружие, подтягивались ветераны.
— Все целы?
— Все.
— А мужики?
— Еще не смотрели. Но стрельба с позиций шла до последнего. Я слышал.
— Эй! В доте! Живые есть? — крикнул Сан Саныч, боясь не услышать ответ. И не услышал.
— Семен! Толя! Откликнитесь. Молчание.
Неужели в последний момент боевики успели прорваться к цели? Неужели случилась такая несправедливость — продержаться весь бой, чтобы погибнуть на последней его секунде?
Готовясь к худшему, ветераны побежали к ближайшему стрелковому убежищу.
Анатолий лежал на земле. В том же месте, где его застали последние выстрелы. И в той же самой позе.
— Вовремя вы. У меня в запасе только два патрона осталось, — сказал он, прокрутив барабан револьвера. — Еще бы чуть-чуть…
— Что случилось? Тебя задело? — забеспокоились ветераны.
— Задело, — криво усмехнулся Анатолий. — За живое.
Потом его тормошили, мяли, ощупывали, пытаясь отыскать скрытую рану, просили сказать, где больно.
А он лежал, не в силах ответить и даже пошевелиться. Лежал, тупо уставившись в одну точку. Он только теперь начал переживать бой. Тот, который уже закончился. Он видел направленные в него изрыгающие огонь и смерть автоматы, фонтанчики земли, взлетающие возле лица, чувствовал лихорадочную тряску автомата собственного. Только сейчас он ощущал все это живее. И страх в том числе.
Так всегда бывает. Реальная опасность не пугает, но заставляет действовать. Руки трясутся потом, когда все уже позади. А бывает, не одни только руки. Бывает, выворачивает желудок, да так, что только из ушей вчерашняя каша не брызжет. Или случается истерика. Или сдает сердце, и человек, только что выживший на поле битвы, умирает от сугубо гражданского инфаркта. Видели и такие смерти на войне ветераны.
Всё они видели. И такое. И такое, что похуже. И такое, что хуже худшего. Потому, наверное, и перестали трясти, крутить и задавать глупые вопросы впавшему в ступор товарищу. Взглянули в глаза и оставили в покое. Только спросили:
— Семен жив?
— Жив.
— Где он?
— Там, возле дороги, лежит. Раненный.
— Тяжело?
— Тяжело. В плечо и ногу. И весь разговор. Главное, что жив. А остальное приложится.
— Надо посчитать убитых, — сказал Сан Саныч, — чтобы узнать, не остался ли еще кто-нибудь в лагере. Нам нельзя допускать выстрелов в спину.
Ветераны разбрелись. Чтобы через несколько минут собраться снова.
