колбасы с веревкой один из следователей.
— Какой обед? Мать вашу! Идет боевая операция. А вы тут курорт устроили. К противнику ж… развернулись…
— Никак нет! Товарищ, простите, не знаем вашего звания. Мой товарищ не вполне точно выразился. Мы отвлеклись от несения службы на момент приезда вышестоящего начальства. То бишь генерала. Чтобы иметь возможность приветствовать старшего по званию. Как это предписывает устав. Мы не могли оставаться повернутыми к своему непосредственному командованию, как это вы выразились, ж…, извините, не предусмотренным служебным этикетом местом. Многолетняя выучка и уважение к уставу и вышестоящему начальству не позволили нам столь непотребным образом игнорировать предписанные субординацией правила. Вследствие чего мы были вынуждены пренебречь своими служебными обязанностями в пользу исполнения дисциплинарного устава. Причем лишь на мгновение. В которое вы нас здесь и застали…
— Фамилии! Мать вашу…
— Мою? Грибова Зинаида Петровна.
— Какая Петровна? — опешил незнакомец.
— Вы сказали, фамилию. И матери моей. Мою мать зовут Грибова Зинаида Петровна.
— Так! — рассвирепел незнакомец в каске. — Я полковник Петров. Проверяю выполнение приказа в подразделениях. Я требую назвать ваши фамилии, звания, место работы. В противном случае…
Случай был действительно противный. И незнакомец в каске тоже.
— Я жду…
— Грибов. Старший следователь восемнадцатого отделения милиции.
— Григорьев. Следователь того же отделения.
— Ну все, Грибов. И Григорьев. Считайте, доигрались. Я выйду на ваше начальство с рапортом. И потребую… Можете считать, что вы уже не работаете…
— Зря ты, — сказал Григорьев, когда проверяющий ушел. — Теперь развоняется.
— Чем развоняется? Мы ничего противозаконного не делали. Назначенного места не покидали. А то, что смотрели не в ту сторону, так это еще надо доказать. Может, мы на шум его шагов обернулись. В целях самообороны… Ни хрена он не сделает. Пугает больше.
— А если сделает?
— Если сделает, то все равно ничего не сделает. Потому что не сможет. Меньше должности следака нам не дадут и дальше этого овражка не пошлют. Нечего с нас взять. Колбасу мы уже съели…
— А если действительно уволят? Мы же не знаем, кто он такой.
— Ну и черт с ним. Пойдем в охранники. Охранникам втрое против нашего платят…
— …в последний раз предлагаю сдаться… — надсаживался майор. — Добровольная сдача облегчит вашу участь…
По дальней балке расползались облаченные в тяжелые бронежилеты и каски с пуленепробиваемыми забралами спецназовцы.
— Почему не начинаем? — спросил подошедший к подполковнику генерал.
— Не определено местоположение террористов. И заложников. И еще это… машина со спецпатронами потерялась…
— Как так потерялась?
— Точно сказать не могу. Но скорее всего сломалась в пути. Техника изношена. Я уже несколько раз выходил с рапортом в вышестоящее командование о необходимости замены автопарка на более новый, но…
— И что вы намереваетесь делать?
— Уже делаем. Мы уже послали другую машину…
Спецназовцы вышли на исходные позиции и залегли.
В ожидании патронов.
— Почему не начинаем? — спросил майор подполковника.
— А куда начинать? Куда атаковать, если мы не знаем, в каком они вагоне. Наугад полезем — они заложников порешат. Все шишки на нас с тобой понавешают. Лучше подождать. Еще хотя бы немного. Вдруг они выдадут себя. Не могут же они сутками неподвижно сидеть.
Скажи наблюдателям, чтобы смотрели в оба. Что башки посвинчиваю, если что.
— А начальство?
— Черт с ним, с начальством. Они здесь зрители. Они в отличие от нас с тобой ни за что не отвечают. Как-нибудь отбрешемся… За лишние часы подготовки с нас не спросят. А вот за провал операции…
— Семь часов, — вздохнул Григорьев.
— Что семь часов?
— Лежим семь часов. А меня Лидка ждет.
— Какая Лидка?
— Ты не знаешь.
— Меня тоже ждет. Мама. Всю жизнь ждет. Со школы. Я обещал в шестнадцать вернуться. Если не вернусь, будет волноваться. Очень.
— В шестнадцать не вернешься. Здесь еще часа на четыре. С такими темпами.
— Мне бы лучше в шестнадцать. И вообще надоело…
— И что ты предлагаешь? Уйти?
— Нет. Уйти нельзя. Уйти — дезертирство. Может, простимулировать?
— Как так?
— Как рожениц стимулируют. Когда у них это дело ни туда ни сюда. Вот им и способствуют. Для пользы дела.
— Да ты что! Это работа спецназа.
— А ты кто?
— Я другой спецназ. Я армейский спецназ. Причем в отставке.
— А что, армейский хуже?
— Да ты что такое говоришь? Хуже… Лучше! На голову лучше! На три головы… Нас знаешь как гоняли! По семьсот километров пешедралом по территории условного противника. В полной выкладке. И там — голыми руками. А этих на машинах с мигалками развозят. Чтоб кто-нибудь случайно не задавил.
Сравнил! Резиновую дубинку с пальцем!
— Ну так в чем дело? Что, не справишься с парой гражданских террористов?
— Справиться дело нехитрое. Только… Только приказа на то не было.
— Обратного тоже не было. При постановке боевой задачи нам было сказано «всеми доступными способами поддерживать силы атакующих подразделений…». Так, может… Тем более время уже к четырем…
— А если?..
— Никаких «если». Победителей не судят. Заодно рапорт того дуболома закроем. Путем перевыполнения поставленной оперативной задачи.
— Но если все-таки…?
— Семь бед — один ответ. Ты же слышал — мы все равно уволены. Так хоть пошумим напоследок. Чтобы запомнили.
— Разве что уволены…
— Уволены, уволены… Таким, как мы, рядовым бойцам начальство нарушения субординации пуще измены Родине не прощает. Если только те рядовые не победители. Так что терять нам нечего… Ну что?
— А как же мы? Как подберемся? Там же подходы со всех сторон открыты. Не они, так свои заметят. И, не разобравшись, уконтрапупят.
— Не со всех открытые. Со стороны тупика кусты почти до самой надолбы тянутся.
— А сама надолба? Она же как зеркало. И высотой полтора метра. Пока ее перелезешь, тебя семь раз срисуют.
— Это точно, что как зеркало. Только есть у меня по этому поводу одно соображеньице. Чтобы не
