тараканами по углам заскреблись, зашуршали, а разве в пустом доме, где крошки не сыщешь, листа капустного не найдешь, мыши с тараканами заведутся?
Сядет Ванька на приступочку на солнышко и сам своему достатку удивляется. И откуда все взялось? И сыт, и обут, и даже медные денежки в сундуке имеются! И уж не верилось ему, что это он когда-то сидел в сугробе нищий да голодный, зубами стучал, не знал, как следующий день пережить, и рад был распоследней сухой заплесневелой корочке.
Чудеса!
Но вот только долго сидеть на солнышке греться Ваньке нельзя. Большое хозяйство большой заботы требует. Забор поправить, погреб углубить, крышу перекрыть, в огороде навоз разбросать, скотину накормить-напоить, мальцу (а народилась к тому времени у Ваньки детей целая дюжина) сопли подтереть, с огорода соседского кабанчика прогнать, да и мало ли что еще. Дело за дело цепляется, как звенья в цепочке. Одно за другим, одно за другим — до бесконечности. Срослись вместе — не разорвешь. Выпало одно звено — вся цепь распалась. Вот и крутится Ванька, и тут и там успевает. Суета. Но не в тягость. Потому что для себя старается!
Весь день в бегах, в заботах, а вечером запрется в комнате, окна занавесочками задернет, лучину запалит и пересчитывает медяки. Звяк-звяк, звяк-звяк — одна к другой монетки. Тяжеленькие, литые на раскрытой ладошке лежат. А если в столбик уложить, высо-о-окий столбик получается, под потолок! Аж дыхание спирает. Такое удовольствие.
Рядом жена на коленках стоит, нижнюю губу оттопырила, на монетки таращится и думает о своем, о самом что ни на есть сокровенном, — вот бы отрез на платье купить или младшему сынку обувку справить, настоящую. А то у него ноги стынут, а скоро холода…
А Ваньке слов и не надо, известное дело, о чем может баба думать, увидав деньги? Молчит Ванька и только злобно сопит.
«Баба она и есть баба. Ума что у курицы. Только одно и знает — дай да дай! Я, почитай, до самой женитьбы в лаптях бегал, не помер. И отец мой, и дед, и прадед, кроме лаптей, ничего не знали. Настоящая обувка на коже, да на подметке, да на каблуке дорогих денег стоит, а пятки всю жизнь три — не изотрешь.
Отрез на платье и вовсе блажь. Платье справной бабе к лицу, а мою что в шелка наряжай, что в дерюгу — краше не станет. Нет, платье для дела мужицкого вещь бестолковая, так — тряпка. Лучше борону новую купить или маслобойку. Масло на рынке в цене…
Только вот к маслобойке корова нужна, а на нее этих медяков не хватит. Какие тут к бесу платья! Поясок подтянуть, поднапрячься, глядишь — для базара масло, для детишек молоко выйдет. Чем плохо? Нет, непременно корову куплю. Корова телка принесет.
Глядишь, опять приварок. Пупок надорву, а куплю…»
Размечтался Ванька. Мечта, она главная мужикова радость. Она при случае и хлеб, и чарку, и жену заменит.
Черпай полными горстями, не жалей — не оскудеют запасы.
И всего-то надо полгода хлеба не поесть да год мяса! А еще можно старшого сына в работники отдать. Нечего ему задарма харчи переводить. С виду — пацаненок малахольный, а жрать горазд. Ох горазд! Трех мужиков за пояс заткнет. Сплошной убыток с него.
Отдать старшого на год мельнику за пуд муки. А на той муке, глядишь, зиму протянем. Отдать, и дело с концом! Одним ртом меньше, одним пудом муки больше. С младшенькими-то попроще. Они как трава растут, тихо, незаметно, сами по себе. Рыбу удят, раков да голубей ловят, тем и сыты. А то к церкви пойдут, корочку выпросят или украдут. Ручки у них маленькие, ловкие, в любую щелку прошмыгнут. А если и поймают мальца, в околоток не потащат. Какой с него спрос? Вожжами поперек спины вытянут да и отпустят.
Никаких забот с младшими.
Считает Ванька, пересчитывает, в затылке пятерней чешет. И так прикинет, и эдак. И тут урежет, и там. Растягивает медный пятак, как резину, хочет им все дыры в хозяйстве прикрыть.
И ведь исхитрился! Купил-таки Ванька через полгода корову. Правда, молока парного мальцам попробовать не пришлось. Молоко Ванька до капли попу сносил за гривенник в месяц. Вьются детишки возле крынки, норовят незаметно руку внутрь запустить да облизать по-быстрому. Ванька на них цыкает, хворостиной гоняет — кышь, проклятые! Стегает по пальцам, как кипятком обожжет. У пацанов глаза слезами набухнут, но вслух не плачут, боятся, что прогонит тятька из сарайки.
— Милая ты моя. Родненькая. Хорошая. Кормилица, — ласкает Ванька корову, в мокрые теплые губы целует, морду гладит.
— Брысь отседа, говнюки! Вот я вас… — орет Ванька на детей. Хворостиной вжик-вжик — куда ни попадя. Только успевай уворачивайся.
Корову ласкает, детей гоняет, а сам по сторонам глядит, прикидывает, куда бы бычка поставить. Очень ему бычок запонадобился. Нет, мала сарайка. Всех не уместишь…
И что вы думаете, купил Ванька вскорости бычка. Совсем добрым хозяином стал. Соседи с Ванькой за ручку здороваются, пристав под козырек берет. Уважают Ваньку. И Ванька себя уважает. Потому что есть за что. И дом у него, и корова, и бычок, и амбар, и денежка медная. Да и то сказать, не с неба благодать свалилась. Вон они, мозоли на ладошках, что копыта у вола, иглой не проткнешь. У других пятка мягче.
Идет Ванька по деревне в новом картузе, и душа у него поет. И, понятное дело, брюхо поет, бурлит под натянутой, как барабан, кожей, булькает, урчит. Почитай, неделю Ванька с семейством одной шелухой картофельной кормится. Но это пустяк, Ванька еще год готов очистки есть, лишь бы человеком себя чувствовать.
Ходит Ванька по пыльной дороге как пава, в лавки заходит, покупать ничего не покупает, но к товару приценивается. Приказчики вкруг него ужами вьются, в глазки заглядывают, пылинки с сюртука сдувают, головами напомаженными вертят, кланяются.
— Ах, какой дорогой покупатель к нам пожаловал! Ах, как мы рады-разрады!
А сами промеж себя думают: ну, куркуль, ну, скряга! Удавится за копейку! Курицын сын! Дать бы ему хорошего леща!
— Чего изволите? Сукна у нас исключительно несносимые. А вид-то, вид-то какой! Или вот топор, извольте взглянуть, кованый, с клеймецом, не топор — бритвица! Хошь дрова коли, хошь щеки скобли!
И от такого обхождения Ванька на седьмом небе. Разве так с ним раньше говорили, с беспортошным- то? Уж как хорошо, слов нет. Просто мед по душе разливается! Спел бы, сплясал бы на радостях, на балалайке тятькиной сыграл бы!
Только вот незадача, не может сыграть Ванька на тятькиной балалайке. Руки у него от работы, от земли, от навоза загрубели, пальцы стали толстые, неуклюжие. Соху, лопату, топор держат, а вот балалайку не могут. Шейка у балалайки махонькая, не ухватить. Струнки тонюсенькие, что паучья паутинка, пальцем не нащупаешь. Начнет Ванька играть — ткнет ногтем раз-другой да все струны пооборвет. Дз-зынь! Отбросит балалайку с досады. Да и дело ли на балалайке тренькать, когда работы невпроворот!
А младший сынок балалайку изломанную поднимет, струнки натянет, ногу на ногу заложит и заведет плясовую. Трень-трень, там, тара-рам, там. Трень-трень… Да складно так, да сладко! Не хуже Ваньки в молодости, а то и лучше. Ноги сами в пляс идут.
Там-та-рам, там-та!..
Только плясать Ванька тоже не может. Не к лицу ему коленца выделывать. А раньше мастак был. Притопнет пяткой, тряхнет кудрями, раскинет руки по сторонам, в круг войдет и ну выкаблучивать, ногами землю лущить. Девки визжат-заходятся, бабы головами качают — ловок чертушка. Ох ловок! Э-эх! Любого переплясать мог. Может, и сейчас бы смог, да нельзя.
Повертит Ванька товар, потрет меж пальцев сукно, проведет ногтем по лезвию топора, вздохнет. Хорош товар, да дорог. Нахлобучит Ванька картуз на голову и айда за порог.
— Милости просим. Приходите еще. Мы завсегда гостям рады, — рассыпаются приказчики, сальными глазками по лицу мажут. А как дверца хлопнет, выматерятся вдогонку с досады, под ноги плюнут да каблуком растопчут.
— Ну, скряга. Ну, куркуль! Чтоб ему ни дна ни покрышки!..
Но Ванька этого не слышит и шагает себе дальше, от счастья и довольства лопается. И, честно
