говоря, идти ему домой не очень чтобы хочется. Что дома — печка стылая, жена нелюбимая да чугунок пустой! Правда, еще бычок, корова да медяки…
Придет Ванька домой, а на дворе, за плетнем, мальцы его по пыли да лопухам катаются, кулаками друг дружку мутузят — только холстина трещит да кровь во все стороны брызжет.
— А ну, цыц! — кричит Ванька.
Да разве его услышишь! Ругаются мальцы, хрипят, головами стукаются, глазищами сверкают. Совсем озверели. Посторонний не суйся — зашибут. Что делать?
Возьмет Ванька дрын потолще, поздоровей и ну кучу наколачивать — по плечам, по спинам, по головам дурным. Куда попадет. Только треск стоит. Заорут пацаны, известное дело — тяжела отцова рука. Распадется куча.
— Чего бузите? — спрашивает Ванька, а сам на младшего сына глядит, у которого рубаха в двух местах исполосована. И рубаха, главное дело, почти новая — трех годов еще не носит.
— Мы это, играли, а я монетку нашел. Вот. А они, это, монетку забрать захотели. Зуб мне совсем вышибли… — жалуется младший, на дыру от зуба пальцем показывает и кулаком братьям грозит.
— А чево он врет-та? — ругаются братья. — Чево врет?! Это мы монетку сыскали возле церквы. Это наша монетка. А зуб он сам себе вышиб, когда из-под кур яйца воровал! Мы точно знаем!
— Кто воровал? Я? Да? — ревет, воет младший во всю глотку.
— Где монета-то? — спрашивает Ванька строго. Братья стоят, насупились, исподлобья на отца глядят. Жалко монетку-то.
— А ну, покажьте!
— Вот она. Всего-то полушка, — говорит старший и дает отцу полушку.
Точно — полушка. И цена ей по нынешним временам — горсть леденцов. Смотрит Ванька на денежку, и сыны смотрят. Отдать, что ли, думает Ванька. Пускай ватрушку себе купят, порадуются. Дети, они тоже небось люди. Какой мне навар с полушки? Дом не построишь, скотину не купишь. Одно слово — полушка!
Хочет отдать, да не может. Больше, чем детишек порадовать, охота ему денежку в дом снесть да в сундук положить. Что ей пропадать? Может так статься, что полушка эта его собственная. Терял же он годков пять тому назад точно такую же. Может, ее мальцы и нашли, если, конечно, не украли у зеваки на базаре или не вытряхнули из кармана у пьяного.
Лежит монетка на раскрытой ладони грязная да мятая, а все одно — монетка, не железка какая- нибудь! Вздохнул Ванька, да и закрыл ладонь. Раз — и нету монетки, только и видели ее братья.
— Ты это, поди сюда, — говорит Ванька младшенькому, — поди, поди. Спрошу чего. — И пальцем манит.
Подошел младшенький. Положил ему отец руку на голову, вздохнул тяжко.
— Ты зачем рубаху разорвал? А? Рубаха новая, ее еще пять годов носить можно было. Э-эх, не напасешься на вас!
Берет младшенького за волосья покрепче и ну туда-сюда таскать да вицей по ногам голым стегать. У того только слезы из глаз брызжут.
— Аккуратным надо быть. За вещами смотреть. Отца-мать любить!
— А-а-а! — орет, извивается младшенький. Больно ему и пуще того обидно. Братья били-колотили, и батька бьет-колотит. — А-а! Не надо, тятенька! Больно! Бо-о-ольно! Не буду больше. Тя-а-тенька!
А Ваньке тоже мальца жалко и еще почему-то стыдно, что он полушку у пацанов отобрал. И оттого, что стыдно, он бьет еще сильнее, с оттягом, до крови. И чем сильнее бьет, тем в большую злобу входит.
Братья гогочут:
— Так его, так! Наддай посильнее, чтобы впредь неповадно было!
А младшенький уж кричать перестал — кулем в руке отцовской обвис.
— Я праздников не знаю, глаз не смыкаю, пашу да бороню, каждую копейку берегу. А ты рубахи рвать? У родного тятьки курьи яйца воровать?! Да?! Задавлю-у-у!! — и уж кулаками младшего тычет куда попадет.
Тут и старшие братья примолкли. Забьет тятька сына до смерти за рубаху.
Опомнился Ванька. Бросил мальца на землю, утер вспотевший лоб и в избу пошел. Стал с рук кровь смывать, глядит — полушка. Взять бы ее да зашвырнуть в бурьян, с глаз долой, куда подальше. Но нельзя — рука не поднимается. Пошел сундук отпер, положил вместе с другими денежками. И так подумал:
— А что ж поделать. Как добреньким быть, если сама жизнь зла, словно пес цепной? Сегодня полушку подаришь, завтра наешься от пуза, послезавтра нищим останешься, по миру с протянутой рукой пойдешь. Какой же я хозяин, если для блага своего и детей своих каждую копейку экономить не буду? Это я раньше молодой да глупый был. Думал, счастье за просто так дается. Думал — птички щебечут, солнышко светит, трава растет — вот она, радость! А поголодал, помаялся, похлебал лиха, так понял, что настоящее счастье — это когда все есть. Когда и амбар полон, и погреб, и в сундуках добра несметно. Когда в любую лавку пошел и что хочешь купил. Когда не надо унижаться перед каждым за полушку да за миску супа.
Но только без того, чтобы каждую полушку считать, счастья не построишь. Большое счастье из малого дохода складывается!
Мальца, конечно, жаль. Переусердствовал маленько. Теперь помрет. А может, того не лучше — к лекарю снесть придется. Только лекарь, христопродавец, непременно мазь пропишет, а за мазь сала шмат запросит или яиц три десятка. Где ж их взять?! Нет, не пойду к лекарю. Пущай дома на лавке полежит, бог даст, сам поправится, а не поправится — значит, судьба такая. Но только иначе все равно нельзя. Иначе порядку не будет!
Однако не помер младшенький сынок Ванькин. Живуч оказался. Полежал недельку, поохал, поплакал, да и встал. А как не встать — батька дармоеда кормить не станет. Хочешь есть — иди работай. С голодухи пухнуть, хоть ты больной, хоть здоровый, одинаково неинтересно. В общем, поднялся младшенький, словно ничего и не было, снова весел, снова за любую работу берется. Только прихрамывать малость стал и правым ухом слышать вполовину прежнего. Зато и самому, и братьям урок впрок пошел. Теперь как найдет кто денежку, скорее батьке несет. А батька за то приласкает, приголубит, по голове погладит и леденца (красного петушка на палочке, что год назад на ярмарке купил) даст лизнуть. Потом снова леденец в тряпицу завернет и в сундук запрет.
Так помаленьку, по полушке, по копеечке и не заметил Ванька, как богатым стал. И коров у него уже не одна, а целых пять, и бычки, и лошади, и свиньи, и сарайка иного дома краше — ворота на железных петельках, крыша новой дранкой крыта. И в доме не один сундук стоит, а десять. А что в них, одному хозяину ведомо. В общем, всего вдосталь!
А вот землицы почти что и нет. Всего-то огород да клин на косогоре. А землица для мужика наипервейшее дело. Выше нее ничего нет!
Пробовал Ванька землю под урожай брать. Посеет, пожнет, половину урожая отдаст, половину себе оставит. И радостно вроде — вот он, хлебушек, в амбаре, и грустно. Год поле своим потом поливал, пахал, бурьян да траву сорную дергал, каменья выковыривал и в ближайший лес сносил. На своем работа в радость, а тут — чужое. Выхолишь землицу, поймешь душу ее, каждую складочку узнаешь, каждую ямку запомнишь, как дите родное полюбишь — и тут ее хозяевам возвращать срок приспеет. Словно полную ложку мимо рта пронес.
Сколько слез Ванька выплакал ночами темными, о землице-кормилице мечтая! Только земля не ложка какая-нибудь, не хомут — в лавке не купишь. Совсем Ванька отчаялся. А тут возьми и случай подвернись.
Надумал сосед Ванькин помирать. Надоело ему на свете жить-поживать. Скучно стало. Все одно и то же — зима, весна, лето, осень и снова зима. Вначале на печи лежнем вылеживаешься, потом с темна до темна пашешь, потом урожай собираешь и снова на печи валяешься. И каждый день, каждый день — ешь да спишь, спишь да ешь. Из года в год… Сил нет как скучно. Обиделся сосед на свою непонятную жизнь и решил помереть.
А надо сказать, жил он один, как перст, ни жены, ни детей, ни родичей, ни собаки. А вот земля была. Много земли. Жирная, как масло, мягкая, как пух, желанная, как молодая невеста. Что ж ей пропадать,
