землице? Стал Ванька к соседу захаживать. Тот посреди горницы в гробу лежит, не ест, не пьет, на двор не ходит. Обрыдло все. Лежит и потихоньку помирает.
— Слышь, сосед, — тормошит его Ванька, — ты погодь помирать. Задержись на чуток. Я тебе сказать что хочу.
Вздохнет сосед, к стенке повернется. Умирать и то скучно, аж скулы сводит!
— Слышь-ка, сосед, отпиши землицу. Тебе она больше ни к чему. Тебе два аршина за глаза хватит. А мне сынов поднимать надобно. Отпиши землицу, век помнить буду!
Опять вздохнет сосед, опять на другой бок перевернется.
— Земле присмотр нужен, уход, забота. Землица что дите малое, чуть не уследил — пропала. Слышь- ка, не уходи, задержись.
— Надоел ты мне хуже самой жизни! — говорит сосед. — Зачем тебе земля? Что тебе, горя-несчастья не хватает, что ты у меня занять хочешь?
— Какое же это горе — земля? Земля — радость!
— А такое. У меня всего вволю было — и еды, и земли, и мануфактуры всяческой, а жить невмочь. Тоска смертная. Каждый день солнце, каждую ночь луна. Измаялся.
— Ну отдай землицу-то, отдай, — канючит Ванька и соседа за руку теребит.
— Извел ты меня вконец, — говорит сосед, — будь по-твоему. Забирай землю. За сто рублей серебром!
— Да где ж я их возьму? — ахнул Ванька. — Я за всю жизнь таких денег не видал! Смилуйся, зачем тебе деньги? Ты же помрешь завтра!
— А это не твоя забота, — отвечает сосед, — мои деньги, что хочу, то и делаю. Захочу — в печке спалю, захочу — в нужнике попользую, захочу — тебе подарю. Понял? Слово мое последнее, другого не жди. Желаешь землицу задарма получить — поди поищи дураков, может, и сыщешь.
— Ну сбрось хоть маленько, — просит слезно Ванька.
— Я сброшу, а ты первый надо мной посмеешься, недоумком на весь свет ославишь. Не будет такого. Земле своя цена. Не хочешь — не бери. Неволить не стану. И перестань мне на рубаху слезами капать, не зли.
— Ты хоть до урожая нового погоди, — взмолился Ванька.
— А ждать мне некогда. Мне к завтрему помирать. Значит, деньги сегодня нужны. Вынь да положь. А нет — ступай!
Побежал Ванька домой деньги считать. Все сундуки отпер, все кубышки раскрыл. Перебирает медяки, в кучки складывает. Все перечел — трех червонцев не хватает. И даже если все продать — и дом, и сарайку, и скотину до последней курицы, все равно чуток не хватит. Совсем чуток, может быть, одной копейки.
Мечется Ванька по избе, в углы залезает, под лавки заглядывает, ищет, что бы еще продать можно. И тут слышит — на дворе трень-трень, балалайка играет, младший сынок струны теребит. Выскочил Ванька за дверь, хвать балалайку и к себе тянет. Вот и слава богу, нашлось что продать. На что балалайка доброму хозяину? Поди, не плуг, не соха, не моченый огурец. Ни поработать ей, ни укусить. Бестолковая штука. Баловство, одним словом. Красная цена — пятак. Дадут копейку, и на том спасибо!
Тащит Ванька балалайку на себя, а младший сынок не отпускает, к себе жмет.
— Не продавай, тятька, дедову балалайку. В ней такой звук — краше сыскать нельзя. Лучше я ее тебе отработаю.
— Дурак ты раздурак! — отвечает Ванька. — Отработаешь ты ее мне когда еще, а деньги сегодня нужны. Отпусти балалайку!
— Не продавай, тятенька. Мне без балалайки не жить, — плачет сынок.
— А это как знаешь. Но только балалайку я продам, хошь бы вы все перемерли в одночасье. Я, может, ту землицу всю жизнь ждал. И за здорово живешь отдавать ее не собираюсь.
— Отпусти балалайку, — орут старшие сыны и колотят брата под бока, — мы через твою дурость землицы лишаться не желаем! Балалайкой сыт не будешь, богатства с нее не наживешь!
И уж так бьют-колотят, что ребрышки хрустят-ломаются. Чуть вовсе не забили. Упал сынок младший.
Ванька балалайку поднял, в холстину завернул и на базар свез. И скотину свез, и сундуки пустые, и ложку распоследнюю. Продал все, подчистую. Скотину да ложки за сто рублей, балалайку за копейку. Пошел к соседу. Забирай деньги!
Сосед в гробу ворочается, деньги считает, каждую бумажку против свету смотрит, каждую монетку на зуб пробует. Привередничает — что это здесь за пятнышко, что это монетка не блестит? Боится, что обманут. На три раза перечел, в платок завернул, бечевой перевязал и в гроб, в уголок, под суконную обивку засунул. А к утру, как обещался, помер. Скучно ему жить было, что с землей, что без.
Только вот денег при нем не оказалось. Ванька с сынами весь гроб перетряхнули, каждую досочку простукали, соседа-покойника пересмотрели-перещупали. Не нашли денег. Куда делись — неизвестно. Хоть лопни с досады!
Закопали соседа по-быстрому и пошли землю мерить. Вышли в поле. Большущее оно, с одного конца другого не видно! Связал Ванька две палки концами, поставил между ними распорку и ну шагать, мерку крутить. Сзади сыны идут, в затылок дышат. Полдня мерили, столько земли! Умаялись. Сели на траву передохнуть. Сидят. Ванька с прищуром на поле глядит, комья земли между пальцами растирает, нюхает, на язык пробует. Хороша землица! В такую воткни палку сухую, она корни пустит, листом зашелестит. И, главное, не чужая она теперь, не дядина — своя!
Год Ванька счастливей счастливого жил.
И еще год.
И еще.
В поле дневал, в поле ночевал. От радости задыхался. А еще через год пообвыкся. Привык к тому, что богатым стал, что уж не медяки в сундуках, а злато-серебро. И случилась тут с ним нежданная беда.
Стало нутро Ванькино непонятная тоска-кручина точить, словно червяк какой нехороший в кишках завелся. Точит, точит — житья нет! Все-то у него имеется, что только может мужик желать. Дом — полной чашей, поле — конца-края не видать, кошельки, амбары — полней полного! Сейчас бы и пожить всласть, а как — Ванька не знает. Забыл. Всю-то жизнь к счастью стремился, жилы рвал, наконец словил его за хвост, а как использовать, придумать не может. Все доступно и ничего не надо. Захотел, к примеру, борща — пожалуйста, бери ложку, хлебай хоть три чугуна. Но только скушал полмиски — и сыт по горло. А счастлив? Нет! Задумал патефон купить — вон он стоит в углу, пылится. За день надоел хуже горькой редьки.
Пробовал Ванька, как раньше, по лавкам ходить — народ смотреть, себя показывать. Скукотища! Зайдет в лавку, приказчики с мест повскакивают, вьются, ластятся, как псы бездомные, только разве не скулят да хвостами не виляют. Ванька рук из карманов не вынувши стоит, смотрит и знает, что все купить может, все подчистую, вместе с полками и приказчиками. Только неохота. Товар ему не нужен, а на приказчиков смотреть тошно — рожи сытые, ручки белые, головки напомаженные, точно у девок на выданье. Тьфу, пакость.
Вздохнет Ванька и выйдет из лавки вон. Постоит на улице. Народ идет, шапки за квартал скидает, в пояс кланяется, спину не жалеючи.
— Как жизнь ваша драгоценная, Иван Батькович? Как хозяйство?
Надоели. Льнут, словно мухи к дерьму. Как будто нужен им Ванька и хозяйство его.
Домой Ванька вернется, никто ему не рад, никто слова доброго не скажет. Сыны либо в поле работают, либо по девкам гуляют, либо на печи спят. Попросишь чего — исполнют. А так не любят. Да и то посудить — за что его любить? Всю жизнь на них Ванька ездил, как на скотине худой. На них пахал, на них сеял, на них урожай собирал. Скотину, бывало, погладит, приласкает, а их не кулаком, так кнутом. Слова доброго не скажет, куска лишнего не даст.
Со скуки еще дом построил, еще земли купил. Стал он богаче самых богатых, а радости не прибыло. Ну нет радости. Пока покупаешь, торгуешься, рука об руку стучишь — вроде весело, а как купил, тоска- кручина вдвойне горше. Извелся Ванька одиночеством да скукой. Хоть бы недород какой случился или пожар, чтобы за горем да за работой о мыслях дурных позабыть…
Вот до чего Ванька дошел! Можно бы хуже, да некуда уже!
Одна только радость и осталась — трактир. Пристрастился Ванька в трактир ходить. Хорошо в
