пятнадцатиметровой комнате рассказы приехавших в Москву земляков было невыносимо трудно. Особенно понимая, что их слышит его, по чеченским меркам, почти уже взрослый, тринадцатилетний сын. Ему хотелось оправдываться и доказывать, что он не трус, что он не от войны здесь прячется, не от смерти. Но только без толку доказывать, чем больше будешь доказывать, тем меньше тебе будут верить. Он понимал бессмысленность этой войны, но, что бы он ни понимал головой, его сердце было там, где горела его земля, где убивали его земляков и где должен был быть он!..
Но на чьей стороне? Боевиков, которых он, как историк и человек, имеющий свое мнение, не мог поддержать? Федералов, которые были захватчиками? Им служили многие чеченцы, но эти чеченцы были либо кровниками боевиков, либо примазались к власти из-за денег и будущих должностей. С ними он дружбу водить не желал.
Ни с теми, ни с другими ему было не по пути! Он оказался не у дел, оказался белой вороной в опаленной войной, черной от копоти стае. И ему было очень неуютно.
Наверное, он мог выкрутиться, мог поучаствовать в каком-нибудь одном бою или даже изобразить это участие, а потом сколько угодно сидеть в мирной Москве, спокойно глядя в глаза своим гостям. Или даже не воевать, а выполнять мелкие поручения боевиков здесь. Но это было бы неправильно, это было бы недостойной чеченца трусостью…
Война кончилась.
А с ней аспирантура. Потому что кончились деньги. А чеченец в русской столице жить без денег не может. А уж тем более учиться в аспирантуре. Все считают, что если ты кавказец, то у тебя полны карманы долларов, и если ты их не даешь, то, значит, не хочешь дать. Там, где русский может договориться, чеченец может только заплатить! Причем — много!
Он мог начать выполнять поручения боевиков дли пойти в торговлю и так остаться. Но предпочел уехать домой.
Он ушел из аспирантуры, ушел из общежития и уехал из Москвы, перевезя свою русскую жену и сына, который учился в русской школе, к ее родителям, потому что в Чечню она ехать отказалась… Татьяну можно было понять — она никогда не жила в деревне и уж тем более в чеченской деревне. Она была коренной москвичкой и привыкла жить в большом городе, в котором есть метро, троллейбусы и ночные магазины, а по вечерам повсюду горят электрические фонари, а не осветительные ракеты и подожженные дома.
Умар знал уклад, по которому надлежит жить чеченской жене, представлял, как болезненно эти правила воспримет Татьяна, и поэтому с собой ее не тащил. Хотя и с ней не остался. В тех двух «хрущевских» комнатках и без него было не повернуться. Да и лучше жить в своем доме, чем в чужом…
Но там, дома, ему легче не стало. Дома, как ему казалось, он ловил на себе косые взгляды и слышал за своей спиной осуждающий шепот. Нет, его не упрекали, ему радовались, но он встречался со своими друзьями детства, с одноклассниками, с соседями, у многих из которых не было пальцев на руках и ногах, не было рук или ног, не было живого места. Они были воинами и были не по одному разу ранены. Ему показывали могилы тех, кого уже нет, кто погиб в борьбе с оккупантами.
А он не был убит, не был ранен и никого не убил.
И он прятал глаза.
Он не чувствовал своей вины, но… чувствовал!
Когда началась вторая, такая же бессмысленная, на его взгляд, как первая, война, он понял, что должен воевать. Или должен куда-то исчезнуть.
— Здесь тебе жизни не будет, — сказал, твердо глядя ему в глаза, отец. — У них каждый день гибнут сыновья и братья, а ты живешь. Они не поймут ни тебя, ни меня. Если ты останешься, тебе придется взять в руки оружие и придется пойти на войну!
Отец был против этой войны, но он жил среди людей и должен был поступать как они. Он больше не мог укрывать от смерти своих детей. Он должен был принести свою, как и другие, жертву, чтобы стать как все.
К сожалению, люди не всегда вольны поступать так, как считают нужным. Особенно когда твой народ попал в беду. Ты можешь быть против войны, но ты обязан на ней умереть!
Отец спустился в подвал и принес оттуда и положил на стол автомат.
— Воюй. Или уходи!..
Умар Асламбеков понял, что дома у него нет.
И что ему не остается ничего другого, как уйти из родового села. Уйти надолго, может быть, навсегда.
И он ушел…
Глава 17
Сашка Скоков остался жив. Он остался, его однополчане — нет. Они умерли все. Он ходил, ел, пил, спал, дышал, а они разлагались в земле.
Он был жив, но он как умер… Та, пущенная в голову сержанта, пуля, похоже, убила не только сержанта, но и его тоже. Эта его жизнь ничем не напоминала ту, прежнюю. А он лишь отдаленно напоминал себя.
Как-то незаметно для себя, между делом, он принял ислам и получил новое имя. Он стал Магомедом, хотя на это имя с первого раза не откликался, потому что никак не мог к нему привыкнуть. Но когда его окликали во второй раз, он понимал, что это обращаются к нему, и, заискивающе улыбаясь, бежал на голос. Он никак не мог отучиться улыбаться! Он боялся вызвать недовольство своих новых хозяев, боялся, что его в любой момент могут убить. Поверить в то, что ему ничего не угрожает, что он находится среди своих — равный среди равных, он не мог. Внутри его, в шкуре Магомеда, жил запуганный, боящийся всего на свете Сашка Скоков.
Несколько раз они ходили «на войну». И Сашка ходил. То есть Магомед. Они совершали двух-трех- суточные марши, чтобы уйти подальше от своей базы, и, выйдя к дороге, подкарауливали и уничтожали одиночные машины и небольшие колонны. Раненых они всегда добивали. И Магомед добивал.
Сценарий был всегда примерно один и тот же. Вначале они стреляли в головную и замыкающую машины из гранатометов или давали залп из автоматов, чтобы, взорвав их, запереть остальные машины, лишив их маневра. Потом забрасывали колонну гранатами, поливали длинными очередями и лишь затем поднимались с обочин. Но и тогда шли с опаской. Очень часто русские офицеры и контрактники, зная, что их ждет, отстреливались до последнего патрона, а потом, смертельно раненные, выдергивали чеку из гранаты и закатывали ее под себя. Срочники сдавались легче, особенно если это были необстрелянные первогодки, и если с ними не было командиров. Они даже не стреляли, когда к ним приближались боевики, они сидели притихшие, испуганные, жмущиеся друг к другу, как птенцы в гнезде, и ждали, что с ними будет.
Большие, бородатые, обвешанные оружием боевики подходили к ним, отбирали автоматы и, согнав их в кучу, потешались над их испугом и бессилием. Дальнейшая судьба пленных зависела от внешних обстоятельств. Если была такая возможность, их забирали с собой, чтобы потом отдать в свои тейпы в качестве бесплатной рабочей силы. Или для перепродажи. Если на хвосте висели федералы или они сильно спешили, солдат брали в полукольцо и расстреливали. Или, уложив на обочину лицом вниз, одному за другим, как баранам, резали глотки.
Магомед не резал. Но стрелял. Как все. Иногда он, в последний момент, видел удивленные и испуганные лица русских солдат, которые глядели на него, на русского, с которым враги обращались как со своим. Смотрели недолго. Он передергивал затвор автомата, разворачивал его и жал на спусковой крючок, видя, как пули попадают в цель. И уже этому не ужасался. Убивать человека страшно только в первый раз, потом привыкаешь. Он смотрел, как корчатся в агонии убитые им солдаты, ставил автомат на предохранитель, забрасывал его на плечо и шел прочь.
Он не чувствовал страха и угрызений совести, он вообще ничего не чувствовал, он жил как автомат, ему говорили — он делал, говорили дров принести — нес, говорили стрелять — стрелял…
Во время одного из рейдов его послали в населенный пункт, занятый русскими войсками. На разведку.
