Был июль 1914 года. Шарлотте исполнилось одиннадцать лет.
В ее жизни не произошло обрыва. Только вот эта последняя фраза (Не забудь про мышей!) стала ей казаться все более глупой, детской. Надо было помолчать и повнимательней вглядеться в лицо у окна вагона, впитать в себя его черты. Прошли месяцы, годы, а последние слова все хранили отголосок дурацкого счастья. Жизнь Шарлотты стала временем постоянного ожидания.
Это время («во время войны» – писали газеты) напоминало серые воскресные сумерки на пустынных улицах провинциального городка: из-за угла какого-нибудь дома налетит вдруг порыв ветра, взвихрит пыль, бесшумно качнется ставень – в этом бесцветном воздухе человек легко тает, исчезает неизвестно куда.
Именно так исчез дядя Шарлотты – «павший на поле чести», «отдавший жизнь за Францию», по выражению газет. От этого речевого оборота отсутствие дяди смущало еще больше – как точилка на его рабочем столе, со вставленным в отверстие карандашом и кучкой тоненьких стружек, оставшихся на письменном столе Венсана после его отъезда. Именно так мало-помалу опустел дом в Нёйи – женщины и муж чины наклонялись к Шарлотте, целовали ее и самым серьезным тоном просили, чтобы она была умницей.
У этого странного времени были свои причуды. Вдруг с прыгучей стремительностью кинокадров одна из теток Шарлотты оделась в белое платье и собрала родных, которые окружили ее все с той же торопливостью, присущей кинолентам тех лет, и поспешным, нестройным шагом двинулись в церковь, где тетка оказалась возле усатого мужчины с гладкими, напомаженными волосами. И почти тотчас – в воспоминаниях Шарлотты они не успели даже выйти из церкви – новобрачная оделась во все черное и не поднимала глаз, распухших от слез. Перемена была такой молниеносной, что, казалось, будто, выходя из церкви, тетка уже была одна, носила траур и прятала от солнечного света покрасневшие глаза. Два дня слились в один, окрашенный лучезарностью неба, оживленный колокольным звоном и летним ветерком, который словно бы еще ускорял мельтешение приглашенных. Его жаркое дыхание прилепляло к лицу молодой женщины то белую вуаль новобрачной, то черную вуаль вдовы.
Позднее прихотливое время восстановило свой обычный ход, ритм которого определяли бессонные ночи и длинное шествие искалеченных тел. Отсчитываемые часы приобрели теперь гулкость больших комнат превращенного в госпиталь лицея Нёйи. Мужское тело впервые предстало перед Шарлоттой в виде растерзанной и кровоточащей солдатской плоти… И в ночном небе этих лет навсегда зависла белесоватая жуть двух немецких цеппелинов, освещенных сталагмитами прожекторов.
И наконец настал тот день, 14 июля 1919 года, когда через Нёйи, направляясь в столицу, прошли бесчисленные ряды солдат. Подтянутая, с лихим взглядом и начищенными сапогами, война снова обретала свой парадный вид. Не среди этих ли солдат находился тот воин, который вложил в руку Шарлотты маленький коричневый камешек – покрытый ржавчиной осколок снаряда? Может, они были влюблены друг в друга? Были женихом и невестой?
Эта встреча ни на волос не изменила решения Шарлотты, принятого за несколько лет до этого. При первой же представившейся – представившейся чудом – возможности она отправилась в Россию. Тогда еще не существовало никакой связи с этой страной, которую опустошала гражданская война. Шел 1921 год. Миссия Красного Креста готовилась к поездке в район Поволжья, где жертвами голода стали сотни тысяч людей. Шарлотту взяли в качестве санитарки. Ее кандидатура была утверждена без задержек – охотников участвовать в поездке было немного. Но главное, Шарлотта говорила по-русски.
Там, казалось ей, она узнала, что такое ад. Издалека он напоминал мирные русские деревни – избы, колодцы, плетни в туманных испарениях большой реки. Вблизи он застывал на снимках, сделанных в тусклом свете этих дней фотографом миссии: вот группа крестьян и крестьянок в тулупах, замершая перед грудой человеческих скелетов, расчлененных тел, неузнаваемых кусков плоти. Вот ребенок, нагишом сидящий в снегу, – длинные спутанные волосы, пронзительный взгляд старика, тельце насекомого. Наконец, на льдистой дороге – голова, без тела, с открытыми остекленелыми глазами. Самым страшным было то, что снимки эти оживали. Фотограф складывал свой треножник, а крестьяне, выйдя из кадра фотографии – жуткой фотографии каннибалов, – принимались жить с изумляющей простотой привычных жестов повседневности. Да, продолжали жить! Женщина, наклонившись к ребенку, узнавала в нем своего сына. Уже много недель питавшаяся человеческим мясом, она не знала, что делать с этим старичком-насекомым. И вдруг из ее горла вырывалось рычание львицы. Запечатлеть этот вопль не могла ни одна фотография… Какой-то крестьянин, вздохнув, вглядывался в глаза головы, брошенной на дорогу. Потом наклонялся и неловкой рукой совал ее в большой грубошерстный мешок. «Похороню ее, – бормотал он. – Не татары ж мы все-таки…»
И надо было войти в избу этого тихого ада, чтобы обнаружить, что старуха, глядящая сквозь стекло на улицу, – это мумифицированная девушка, умершая много недель назад у окна, перед которым она сидела в немыслимой надежде на спасение.
Шарлотта рассталась с миссией, как только та вернулась в Москву. Выйдя из гостиницы, она влилась на площади в пеструю толпу и исчезла. На Сухаревском рынке, где меняли всё на всё, она выменяла серебряную пятифранковую монету (продавец попробовал монету на зуб, потом побренчал ею о лезвие топора) на две буханки хлеба, которыми надеялась прокормиться в первые дни своего путешествия. Одета она была уже как русская, и на вокзале в беспорядочной толпе тех, кто яростно осаждал вагоны, никто не обратил внимания на молодую женщину, которая, поправляя свой заплечный мешок, барахталась среди судорожных толчков человеческой магмы.
Шарлотта уехала и увидела всё. Она не отступила перед бесконечностью этой страны, перед ее убегающими просторами, в которых канут дни и годы. Топчась в этом стоячем времени, она все-таки продвигалась вперед. В поезде, в телеге, пешком…
Шарлотта увидела всё. Оседланных коней, целый табун – они скакали по равнине без седоков, на мгновение останавливались, потом, испугавшись, вновь продолжали свою безумную скачку, счастливые и устрашенные вновь обретенной свободой. Один из этих беглецов привлек всеобщее внимание. Из его спины торчала сабля, глубоко вонзившаяся в седло. Конь мчался галопом, и длинное лезвие, застрявшее в плотной коже, гибко покачивалось, блестя в лучах заходящего солнца. Люди провожали глазами алые блики, постепенно таявшие в мареве полей. Они знали, что, прежде чем вонзиться в седло, эта сабля с налитой свинцом рукояткой должна была надвое – от плеча до паха – рассечь чье-то тело. И обе его половины соскользнули на утоптанную траву, каждая со своей стороны.
Шарлотта увидела также мертвых лошадей, которых вытаскивали из колодцев. И как в жирной, тяжелой земле прорывали новые колодцы. От бревен клети, которую опускали в глубь ямы, пахло свежим деревом.
Шарлотта увидела, как группа деревенских жителей под водительством человека в черной кожаной тужурке тянула толстую веревку, обвитую вокруг церковного купола, вокруг креста. Каждое очередное скрежетание словно бы подогревало их энтузиазм. А в другой деревне ранним утром ее внимание привлекла старуха, стоявшая на коленях перед луковицей церкви, сброшенной между могилами на кладбище без ограды, распахнутом в хрупкую гулкость полей.
Она прошла через опустелые деревни, где сады ломились от перезревших фруктов, которые падали в траву или сохли на ветках. Какое-то время она провела в городе, там на рынке продавец изувечил ребенка, пытавшегося стянуть у него яблоко. Люди, которых она встречала, все, казалось, или стремятся к какой-то неведомой цели, осаждая поезда, давясь на пристанях, или ждут, неведомо кого перед закрытыми дверями булочных, у охраняемых солдатами подъездов и просто на обочинах дороги.
Преодолеваемое ею пространство не ведало золотой середины: неслыханное скопление людей сменялось вдруг необитаемой пустыней, где бескрайность неба, глубина лесных чащоб исключали самую мысль о близости человеческого жилья. И это безлюдье без всякого перехода выводило вдруг на свирепую толпу крестьян, толкущихся на глинистом берегу реки, которая вздулась от осенних дождей. Да, Шарлотта видела и это. Разъяренных крестьян, которые длинными шестами отталкивали баржу, откуда доносился нескончаемый жалобный вопль. На борту баржи маячили силуэты, протягивавшие к берегу иссохшие руки. Это были брошенные на произвол судьбы тифозные больные, которые вот уже много дней дрейфовали на своем плавучем кладбище. При каждой их попытке пристать к берегу окрестные жители мобилизовали все силы, чтобы им помешать. Баржа продолжала свое погребальное плавание, люди на ней умирали, теперь и
