потому что ему не хватало воздуха. Он умер во сне. Однажды вечером я оставила его спящим, и он больше не проснулся. Медсестра сказала, что глаза у него были закрыты, одна рука лежала на груди, а другая свисала с кровати. После похорон я осталась на два дня в гостинице. Я не плакала и не могла поверить, что отца больше нет. Я подумала, что, кроме сына, во всем мире у меня нет кровных родных. Я вспомнила женщину в инвалидном кресле, мужчину в черном и военного, чуть помоложе, которых видела однажды в мадридской церкви. Но они не имели ничего общего со мной и даже с моим отцом – по крайней мере с тем человеком, которого я знала. Мне пришло извещение о разводе, и я снова стала носить фамилию своего отца. Ты не представляешь, какую гордость я испытывала, подписывая бумаги, представляемые мне в больнице, своей настоящей фамилией – Галас. Я очень удивилась, когда ты назвал меня Эллисон в столовой Дворца конгрессов, меня это даже разозлило, и я чуть не сказала тебе, что это вовсе не мое имя. Однако в то же время мне понравилось, что ты украдкой обратил внимание на мою карточку на пиджаке и был так доволен своим эффектным приемом, что я предпочла не прояснять недоразумения. Я решила, что таким образом смогу украдкой понаблюдать за тобой, открыть, как ты жил все эти годы и в кого превратился. Я сомневалась в тебе: ты казался мне то прежним, то одним из обычных международных служащих, но хуже всего было то, что у меня не оставалось времени – я возвращалась в Америку следующим утром. Я не хотела рисковать, чтобы избежать нелепости и разочарования, но и не могла упустить представившуюся мне невероятную возможность. Поэтому тотчас решила переехать в твою гостиницу, а когда мы присели на корточки под столом, чтобы собрать упавшие у меня бумаги, и рассмеялись, я уже была уверена, что ты мне нравишься. Однако следовало действовать очень осторожно: ты казался таким серьезным, и я боялась, что ты подумаешь что-нибудь не то обо мне, если я буду слишком показывать свое расположение. Я решила поскорее перевезти свои вещи и, если ты не предложишь мне встретиться, искать способ увидеться с тобой случайно после дневного заседания. Но все мои планы нарушались: я попала в пробку, а в гостинице мне ужасно долго не могли предоставить номер. Я не успевала уже приехать во Дворец конгрессов и рискнула пренебречь благоразумием и позвонить тебе по телефону. Никто не брал трубку, и я решила ехать искать тебя, но это был час пик, и не было ни одного свободного такси. Я подумала, что разумнее всего остаться в гостинице, но мне не хватило терпения, когда же я наконец поймала такси и приехала во Дворец конгрессов, там уже не было никого, кроме уборщиц. Я поехала обратно в отель: на дорогах был весь Мадрид, мои нервы были на пределе, я выходила из себя из- за пробок и мечтала заткнуть рот болтливому таксисту. Я позвонила в твой номер, но ты не ответил, приготовила себе ванну и едва погрузилась в воду, как зазвонил телефон. Я поскользнулась на плиточном полу, даже не успев подумать, что это мог быть не ты. Это оказался тот зануда, говоривший о Хемингуэе: он и Сонни обегали весь Мадрид в поисках меня и теперь были рады пригласить на ужин. Я с удовольствием задушила бы его телефонным проводом. Я сказала, что очень устала. Ему было все равно, мы могли поужинать в отеле. Он, очевидно, желал и питал некоторые надежды переспать со мной. Недавно разведенная, наверное, думал он, одна в Мадриде, с ненадежной работой в журнале, где он, очень кстати, имеет большой вес. Когда появился ты, первое, о чем я подумала, – просить у тебя помощи. Я видела, как ты косо смотрел на него во время ужина, и думала: «Сейчас он уйдет, вот-вот пустится наутек». Я искала твои ноги под столом, но была в таком смятении, что наткнулась на того типа: хорошо еще, что поняла свою ошибку, потому что он умолк, заулыбался и даже украдкой подмигнул мне, приподняв бокал, чтобы ни ты, ни Сонни этого не заметили.
Сейчас нам кажется, что все должно было произойти именно так, но мне страшно думать, как легко было потерять тебя в тот вечер, что я могла не взять тебя за руку, когда ты сказал, что уходишь. Я спрашиваю себя, что бы я сделала, если бы ты так и не предложил мне остаться. «Он не решится, – думала я, – ведь он даже не предложил пойти в какой-нибудь другой бар, вне гостиницы, значит, он очень устал или я не нравлюсь ему так, как казалось». Мы ждали лифт, а ты вертел ключ и
смотрел на горящую стрелку как ни в чем не бывало, не обращая особого внимания на то, что я тебе рассказывала. Мы стали подниматься, но мне не хватало духу взять инициативу в свои руки: что бы ты подумал – такой строгий, серьезный. Когда дверь открылась, у меня что-то подпрыгнуло в животе: «Если он мне ничего не скажет, я сама это сделаю». Какое спокойствие – ты ждал до самого конца, чтобы решиться, и именно в тот момент – раз и закрывается дверь! Я нервно рассмеялась, а ты залился краской; уже давно ни один мужчина не краснел передо мной, и мне захотелось обнять тебя прямо там, посреди коридора, покрыть твое лицо поцелуями и сказать тебе по-испански: «Неужели ты меня не помнишь?»
Но как я боялась, когда мы вошли в твой номер! Ты положил мне руку на талию, пропуская вперед, и меня это так возбудило, что я готова была убежать или улечься на кровать и потребовать тебя безо всяких предисловий. Но ты действовал очень медленно: сигарета, пиво, нежные шутки по-английски, твоя манера говорить мне «чувствуй себя свободно», как будто ты повторял это другим женщинам в этой самой комнате. Я ничего не знала о тебе целых семнадцать лет и сходила с ума от ревности. Я не доверяла тебе и боялась, что ты действительно такой, каким показался, когда я видела тебя за завтраком, и что ты обращался со мной с той же механичной тщательностью, с какой резал тост. Но как ты переменился, когда мы начали целоваться: ты преобразился, уже не был сдержанным и не смущался, как будто вместе с одеждой снял с себя маску или доспехи. Ты не стыдился, но был деликатен, как никто другой, был решителен и в то же время нежен, убирал волосы, чтобы видеть мое лицо, и улыбался мне, когда я достигла вершины. Ты ждал почти до конца, чтобы присоединиться ко мне, но даже тогда я не позволила тебе закрыть глаза. Ты не знаешь, как смотришь в тот момент и как смотришь на меня сейчас. Этот взгляд принадлежит мне, и его не видел никто, кроме меня. Я уже не сержусь, что ты не помнишь ту ночь в Махине. Она тоже принадлежит мне, и мне нравится, что ты знаешь о ней только потому, что я помню ее и рассказываю тебе об этом.
Два голоса в полумраке и тишине квартиры, сплетающихся также, как тела и руки, вливающихся горячей волной в уши, затихающих на границе сна – одиноких и искренних, как два последних голоса, оставшихся в мире, возвышенных смехом, медленных и мрачнеющих во время исповеди, разрывающихся в долгом стоне наслаждения или крике, заглушённом подушкой, мудрых, ставших родными всего за несколько дней, бесстыдных и одновременно стыдливых, привыкающих называть своими именами то, что умалчивалось вначале – действия, желания, части тела. Два голоса сливают потоки слов в общее откровение, и каждый из них, узнавая другого, показывает себя таким, каким предстает перед самим собой, и благодарит судьбу за это таинственное чудо, за существование человека, столь похожего на него самого и в то же время таящего внутри себя и на поверхности своего тела мир, который никогда не наскучит познавать. Это познание непрерывно, как и поток времени, они не знают или не хотят подсчитывать, сколько прошло часов и дней, моментов безмятежности и внезапных порывов страсти. Они разговаривают, смотрят, слушают, нежно касаются друг друга, открывают глаза и видят, что уже стемнело или светает. Они вспоминают названия песен, ищут их на дисках, ждут и преследуют друг друга в квартире с той же жадной неуверенностью, с какой искали бы друг друга на улицах города. К этому кубическому замкнутому пространству квартиры сводится для них теперь весь мир, так же как в нескольких днях – недавнем прошлом и ближайшем будущем, готовящем им скорую разлуку, – заключена вся продолжительность их жизни. Их связывают не только голоса, но и звук шагов, доносящийся из столовой, шум воды в душе за дверью ванной, щелчок открываемой банки пива, запах мыла или одеколона, табака, только что сваренного кофе, пены для бритья, банальные и драгоценные признаки присутствия другого человека: туфли на каблуках, оставленные у дивана, рядом с открытым сундуком и фотографиями, губная помада на полочке в ванной, мужской пиджак среди женских вещей в шкафу, два бокала с остатками красного вина на кухонном столе, след помады на бумажном носовом платке. Оправдывая себя зимой, они почти не выходят из дома и откладывают на неопределенное, но близкое будущее исполнение своих обязанностей. Ничего не говоря друг другу, они позволяют себе передышку и продлевают ее, когда она подходит к концу – еще на одну ночь, один день, несколько часов. Нет ни начала, ни конца у их рассказов, ни границ у неторопливых ласк. Они останавливаются, сопоставляя даты и воспоминания, фотографии, места, где оба были, но не видели друг друга, ошибки и порывы, теряют нить своих рассказов и обнаруживают важные для себя побочные образы и ощущения. Они уже почти спят и погасили свет, но неожиданное касание соска или пальцев ноги пробуждает их, оживляет, несмотря на усталость, и снова толкает к бессильным и упорным ласкам.
