тайной полиции, помахал перед носом смотрительницы раскрытой тетрадью и авторучкой. – Я здесь все записываю, а потом это будет фигурировать в следствии.
Они шли, обходя разрушенные статуи и кучи обломков, заросшие мальвой и ладанником, и когда приблизились к перекрытому сводом проему под большой лестницей с мраморными ступеньками, их шаги и голоса стали отдаваться эхом, как склепе.
– Осторожнее на ступеньках, – сказала смотрительница, – они очень ненадежные.
Первым стал спускаться инспектор, державший большой фонарь с хромированными каннелюрами, и уже никто не разговаривал, даже смотрительница, во время переходов по подвалам и коридорам, ведшим в другие точно такие же подвалы, заставленные огромной, как катафалки, мебелью и гнилыми каркасами барочных экипажей. Когда фонарь осветил нишу, полностью разобранную каменщиком, смотрительница торопливо набожно перекрестилась и все, за исключением дона Меркурио, остановились на некотором расстоянии, глядя на тени, отбрасываемые на стены диском света, среди которых, как восковая фигура в церковной нише, с величием египетской статуи неизвестного культа, в платье, модном в период Второй империи, сложив на коленях руки и откинувшись на высокую спинку кресла, сидела, как живая, девушка, глядевшая в пустоту своими голубыми глазами, отсвечивавшими при свете фонаря стеклянным блеском. В ней не было ничего ужасающего – скорее какая-то невозмутимая естественность, будто она не провела семьдесят лет замурованная в подвале, а сидела в кресле в своем кабинете, готовая к приему близких друзей.
Не оборачиваясь, как хирург, поглощенный трудностью операции, дон Меркурио попросил подать пенсне, чемоданчик, фонарь. Рядом с ним, очень внимательный, моментально подчинявшийся движениям рук доктора, Хулиан наклонялся, чтобы взглянуть на девушку, и заставлял других сохранять дистанцию, до сих пор отделявшую их от дона Меркурио. Именно Хулиан держал сейчас фонарь: инспектор Флоренсио Перес отдал его кучеру с покорностью, показавшейся ему самому непростительной, и более минуты, пока смотрительница не зажгла свою керосиновую лампу, только сияющая и бледная фигура мертвой девушки, с пыльными волосами, сверкавшими, вокруг ее лица, как черная газовая ткань, выделялась в окутывавшей всех темноте. Трусливые тени касались друг друга, не узнавая, и слышали свое дыхание, тогда как маленькая горбатая фигурка дона Меркурио медленно двигалась перед освещенной нишей, быстро шевеля вытянутыми пальцами, словно совершая обряд или колдуя. Его пальцы, скользившие, не касаясь лица мумии, зацепились за локон на ее виске, подняв легкое облако пыли, заставившее врача и его помощника закашляться.
– Обратите внимание, Хулиан, – сказал дон Меркурио, – что эта девушка не сопротивлялась, когда ее замуровывали. Может, прежде чем заточить, ее одурманили наркотиками, и после пробуждения с ней тотчас случился коллапс, не давший времени испугаться? Посмотрите на фаланги ее пальцев… – И дон Меркурио, сняв пенсне, приложил к желтой впадине своего левого глаза маленькую мощную лупу. – Все похороненные заживо имеют при эксгумации очень похожие признаки. Содранные ногти, сломанные фаланги пальцев, противоестественно вывернутые суставы. Вылезшие из орбит глаза, раскрытые челюсти, вывихнутые от воплей ужаса. А в случае с этой женщиной или девушкой нет ничего подобного. Взгляните на ее позу: абсолютное спокойствие. Специфические условия склепа создали эффект, показавшийся этой бедняжке чудом. Это нечастый, но не исключительный случай, как хорошо знают археологи и представители церкви. Что вы на это скажете, Хулиан?
От мудрости дона Меркурио его кучер приходил иногда в такой восторг, что готов был разрыдаться:
– Что мне остается сказать, дон Меркурио? Вы гений.
– Не стоит льстить мне, Хулиан: я уже одной ногой в могиле, и мне безразлично мирское тщеславие. Факты, Хулиан,
– Осторожно, дон Меркурио, – предостерег Хулиан, искоса поглядывая на других, – здесь много сторонников власти.
Дон Меркурио приставил лупу к глазу мертвой девушки, как офтальмолог, проверяющий зрение.
– Я уже четверть века поддерживаю союзников, Хулиан. Не думаете же вы, что на пороге могилы я сделаюсь сторонником кайзера.
– Да ведь сейчас-уже нет кайзера, дон Меркурио, – сказал секретарь, подошедший к ним по своей привычке подслушивать чужие разговоры. – Сейчас в Германии власть принадлежит фюреру.
– Невелика разница.
Врач даже не обернулся. Попросив Хулиана, чтобы тот ближе поднес лампу, дон Меркурио коснулся скул мумии указательным пальцем правой руки, а затем медленно и осторожно потер подушечку о большой палец, дабы ощутить оставшуюся на ней пыль, мягкую, как крылья бабочки. Казалось, будто он касается мрамора статуи или поверхности картины, боясь повредить их прикосновениями пальцев и даже своим дыханием. Кончиком носового платка доктор протер медальон, блестевший на груди мертвой девушки, и легко подул на маленькое стеклышко, защищавшее изображение Христа в терновом венце. Потом отступил на несколько шагов, не отрывая взгляда от девушки, отдал лупу Хулиану, аккуратно убравшему ее в чемоданчик, и, прежде чем снова надеть на свой изогнутый нос пенсне, потер глаза и на мгновение показался еще более старым и немощным, будто внезапная усталость увеличила его горб и он вот-вот потеряет сознание. Хулиан, моментально угадывавший состояние духа дона Меркурио и тревожные перемены в его самочувствии, отдал инспектору фонарь и поставил на пол чемоданчик, готовый почтительно поддержать легкое, как соломенная кукла, тело: он приблизился к доктору, как делал всегда, чтобы не дать ему упасть, боясь, что если дон Меркурио рухнет на пол, его уже невозможно будет возвратить к жизни. Но врач лишь не глядя нащупал в темноте плечо кучера и схватился за него правой рукой с силой, говорившей о простом упрямстве, и через секунду, будто, стиснув Хулиану плечо, получил часть его силы, дон Меркурио снова вскинул голову, надел шляпу и со своей обычной ироничной бравадой встретил вопросительные и слегка испуганные взгляды остальных.
– По моему мнению, – сказал он, – но, конечно, я не стану спорить с тем, что скажет мой уважаемый коллега, которому принадлежит право официального решения, благоразумнее всего было бы не двигать тело. Как вы, любезный инспектор, совершенно верно предположили, эта молодая особа была замурована семьдесят лет назад. К несчастью для меня, я могу это подтвердить, помня, что так одевались знатные девушки во времена моей ранней молодости. И кто может поручиться, что тело не превратится в прах, если мы попытаемся, пусть даже с большой осторожностью, перенести его? Могу привести вам в качестве доказательства труды оплакиваемого египтолога мистера Картера, которому я, кстати, имел честь быть представленным много лет назад в Мадриде. Мумии, прекрасно сохранявшиеся на протяжении четырех тысячелетий, могут быть непоправимо повреждены слишком ярким светом, резкой переменой температуры или легкой влажностью воздуха.
Инспектор Флоренсио Перес хотел сказать что-нибудь, охваченный признательностью к дону Меркурио и Хоуарду Картеру, об открытиях которого не имел ни малейшего понятия, но чья смерть внезапно показалась ему величайшей трагедией, однако почувствовал спазм в горле и побоялся, что, если заговорит, его голос прозвучит слишком пискляво.
