Марина смотрела туда, где я сидел, но не замечала меня – наверное, видела свое собственное отражение в стеклянных дверях. Я выпил еще немного «кубалибре»: у меня уже кружилась голова, я был почти пьян. Невидимый, я наблюдал за Мариной из мрачного бара, где стало уже совсем темно, и вспоминал голос Отиса Реддинга, мягкий и решительный звук труб, как будто возвещавших приход женщины и кульминацию встречи, «Му girl».
Вскоре Марина была уже не одна: к ней подошел тот же высокий тип, что и всегда. Он был всего на три-четыре года старше меня, но уже находился на спокойной и презрительной дистанции от подросткового возраста, моих прыщей на лице и мучительной застенчивости. Тип улыбался, и у него были твердые, будто окончательно выкованные черты – не такие, как у меня, с моим еще «недоделанным» лицом и телом, как говорила бабушка Леонор. Я увидел, как они поцеловались – к счастью, не в губы, а в обе щеки, как те, кто возвращался на каникулы из университета. Тип, несомненно, учился в Гранаде или Мадриде или уже окончил университет. Может, у него даже была машина или рычащий мотоцикл, и он возил на нем Марину, обнимавшую его за талию и прижимавшуюся грудью и животом, с развевающимися на ветру длинными черными волосами. Я видел, как они пошли вверх по проспекту Рамона-и-Кахаля, слава Богу, не взявшись за руки. Без участия своей воли я заплатил за «кубалибре» и последовал за ними, представляя себя шпионом из песни Джима Моррисона или сентиментальным и безжалостным бандитом, преследующим по темным переулкам и клубам бесстыдную женщину, обманывавшую его со злейшим врагом. Я шел по другой стороне улицы, держась за стены, – не только из осторожности, но и потому, что не привык курить светлый американский табак и пить «кубалибре». Я шел далеко от них, но не настолько, чтобы они не смогли увидеть меня, обернувшись. Впрочем, мне было все равно, я был немного пьян и невидим и напевал, подражая голосу Джима Моррисона: «Я шпион в доме любви, я знаю, какой сон снится тебе сейчас, знаю твой самый тайный и глубокий страх, знаю слово, которое ты жаждешь услышать, я знаю все».
Постепенно мной овладела тоска воскресных вечеров, сильнее ощущаемая на широких и пустынных улицах этой части города, среди закрытых гаражей, многоквартирных домов и витрин автомобильных магазинов. Эта тоска была знакома мне еще с бесконечных воскресений в детстве: она рождалась от скуки, пустоты и страха перед первыми уроками в понедельник и усиливалась минута за минутой, по мере того как клонился к завершению день и наступала ночь. Уже зажигались первые фонари над проспектом, и мигал янтарь светофоров, а когда Марина и захватчик, шедший рядом с ней, вошли в парк Вандельвира, в слабом свете закончившегося дня сверкали струи воды из фонтана и до меня долетал влажный ветерок. Я потерял их среди изгородей и деревьев и боялся, что они целуются где-нибудь на скамейке или, незаметно для меня, ушли из парка. Однако нет, я опять увидел их очень близко: они сидели в беседке у фонтана, спиной ко мне: рука типа лежала на плече Марины, и его пальцы небрежно и словно равнодушно касались ее затылка, а она, сидя в профиль, рассказывала ему что-то и смеялась. Несомненно, он подонок и лицемер, пользовавшийся ее наивностью и юностью. Он хочет изнасиловать ее, но она отталкивает его, крича, с растрепанными волосами, и тогда вмешиваюсь я: бью его по лицу и между ног, а он, изловчившись, бросает мне песок в глаза. Компания его друзей, оказавшихся поблизости, присоединяется к нему, и они избивают меня цепями своих мотоциклов. Я сопротивляюсь, как лев, кусаюсь, дерусь, царапаюсь, падаю без сознания на землю, и когда снова открываю глаза, Марина проводит влажным платком по моему опухшему лицу, обнимает меня, и ее зеленые глаза блестят от нежности и слез, раскаяния и благодарности. Через несколько минут она поднялась и сделала несколько шагов к фонтану, сильно раскачивая бедрами, почти танцуя.
– Ну и шлюха, – пробормотал я, со злостью и стыдом за самого себя.
Марина повернулась к нему и чуть не заметила меня. Нелепый и жалкий, притаившись за стволом дерева, я увидел ее силуэт, вырисовывавшийся на фоне голубых, зеленых и желтых струй воды, освещавших ее лицо быстро менявшимися оттенками. Я видел, как Марина снова подошла к типу, покачиваясь в своих туфлях на огромном каблуке, с пробковой подошвой, какие носили в то время женщины, и вытянула руки, будто исполняя песню. С болезненным чувством, как издевку над собой, я различал ее смех среди шума воды, видел блеск нарумяненных скул и угадывал выражение глаз, думая, что ни одна женщина никогда так на меня не смотрела, что этот взгляд принадлежал мне, но его похищали у меня глаза другого.
Тип поднялся и обнял Марину: они зашагали, обхватив друг друга за талию, и она положила голову ему на плечо. Я представил, как ее кудрявые пряди гладят его по лицу, с такой ясностью, будто сам чувствовал это, и ощутил запах ее духов, словно Марину обнимал я, а не другой. Я решил, что никогда больше не взгляну на нее: завтра, на экзамене по литературе у Праксиса, сяду подальше и, если она попросит меня сесть рядом, лаконично откажусь. Я уйду прямо сейчас, отыщу друзей, буду пить с ними до потери сознания и памяти, а потом вернусь, спотыкаясь, домой – разочарованный, циничный, ничего не ожидая ни от любви, ни от людей, готовый уехать, никому не сказав куда. Когда они вышли из парка, было уже темно. Они шли очень медленно по тротуару со стороны школы, поцеловались, дожидаясь, пока загорится зеленый свет на светофоре, и я понял, все еще прячась, как гнусный грабитель, что, перейдя улицу, они войдут в «Мартос» и что мне не хватит воли не последовать за ними. Я увязал, как в мученическом экстазе, в жестоких терзаниях отверженного, в трясине романных бредней, стихов Беккера и мазохистских припевов. Я видел, как они вошли в «Мартос», и подождал несколько минут на другой стороне дороги, расхаживая возле школьной ограды и куря свою предпоследнюю американскую сигарету. Сильнее опьяненный словами, чем алкоголем, я перешел улицу, словно собираясь совершить чудовищный или героический поступок, способный перевернуть мою жизнь. Стоявший за стойкой хозяин «Мартоса» поздоровался со мной, как с заслуживающим доверия клиентом: я решил, что так же, как он, поступлю на корабль и буду искать забвения в джине и портовых женщинах. Я не взглянул в глубину, где находился музыкальный автомат и откуда доносилась сейчас тошнотворная сентиментальная песня – то ли Нино Браво, то ли Мари Трини. Несомненно, тип поставил ее для Марины, и это именно та музыка (если можно ее так назвать), которая им нравилась. Марина говорила мне, что в английских песнях плохо то, что непонятны слова. «Дура, – подумал я сейчас, – как будто это имеет значение». Готовый на все, я попросил еще «кубалибре». За стойкой в тот вечер было много народу: парочки влюбленных, пившие вермут держась за руки, и шумные компании, окруженные дымом и веселым хохотом. Но в глубине, рядом с музыкальным автоматом, сидели только те двое – тип с его ненавистным, по-взрослому дерзким и уверенным лицом и Марина, так сильно накрашенная, что ее скулы маслянисто блестели. Она сидела, положив ногу на ногу, держа сигарету кончиками пальцев и потягивая из стакана напиток со льдом: на мгновение я взглянул на нее глазами, не ослепленными любовью, перестав на несколько секунд ее любить. Марина смотрела в мою сторону, но не видела меня. Тип – высокий и широкоплечий – встал и подошел к музыкальному автомату, уперев руки в бока, чертов соблазнитель. Он наклонился над освещенной панелью с названиями песен и бросил в автомат монету.
«Посмотрим, что он поставил», – сказал я себе.
Тип вернулся к Марине, и она привлекла его, вытянув руку с накрашенными ногтями. Зазвучала чудовищная, резавшая ухо песня Демиса Руссоса «We shall dance», но Марине, по-видимому, музыка очень нравилась: она слушала ее, двигая в такт плечами и склонив голову набок, будто присоединяясь к добродушному, тупому и счастливому хору, подпевавшему на пластинке этому толстяку в цветочной тунике. Я почти не чувствовал ревности, а лишь злобу – к ней, тому типу, Демису Руссосу и больше всего к самому себе. Я ненавидел себя за то, что был влюблен в женщину, которой нравились такие песни и подобные мерзкие соблазнители, за то, что шпионил за ней и напивался в одиночку за стойкой в «Мартосе», вместо того чтобы развлекаться где-нибудь с друзьями. Не зря они смеялись надо мной и их отпугивали мои тоскливые излияния и тщательно культивируемый образ страдальца.
Но я не уходил и ничего не предпринимал, а только пил, мучимый музыкой и грубым хохотом, окутывавшим меня, как винные пары. Я зажег свою последнюю сигарету и украдкой посмотрел сквозь дым
