которая должна заменить внешнюю, но этого-то я и не нашел.
И если есть что-нибудь подобное такому ответу, то были ответы, выраженные в особенно запутанных, неопределенных и поразительно искусственных словах'.
Лев Николаевич взял в руки выписку из 'Вех' и, улыбаясь, прочел мне ее:
- Говорилось например:
'О пиетете перед мартирологом интеллигенции', о том, как 'героически максимализм проецируется во мне', как 'психология интеллигентного героизма импонирует какой-то группе', как 'религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, а безрелигиозный материализм отметает проблему воспитания'; говорилось об 'искусственно изолирующем процессе абстракции', об 'адекватном интеллектуальном отображении мира', о том, что 'революционизм есть лишь отражение', о 'метафизической абсолютизации ценности разрушения' и т. п.
Лев Николаевич продолжал:
'Кроме же того, и самые ответы различных авторов сборника были различны и не согласны между собой. Так что я разочаровался, не найдя того, чего искал.
И, читая все это, мне невольно вспоминается старый умерший друг мой, тверской крестьянин Сютаев, в преклонных годах пришедший к своему ясному, твердому и несогласному с церковным пониманию христианства.
Он ставил себе тот самый вопрос, который поставили авторы сборника 'Вехи'.
На вопрос этот он отвечал своим тверским говором пятью короткими словами:
'Все в табе,- говорил он,- в любве'.
По странной случайности, кроме этого, вызванного во мне сборником, воспоминания о Сютаеве, в тот же день, в который читал сборник, я получил из Ташкента одно из значительных, получаемых мною от крестьян писем,письмо крестьянина, обсуждающее те самые вопросы, которые обсуждаются в сборнике, и так же определенно, как и слова Сютаева, но более подробно отвечающее на них.
Вот одна страница из этого удивительно безграмотно написанного письма'.
При этом Лев Николаевич передал мне изложенное им содержание письма:
'Основа жизни человеческой - любовь,- пишет крестьянин,- и любить человек должен всех без исключения.
Любовь может соединить с кем угодно, даже с животными - вот эта любовь и есть бог.
Без любви ничто не может спасти человека, и потому не нужно молиться в пустое пространство и стену - нужно умолять каждому только самого себя о том, чтобы быть не извергом, а человеком.
И стараться надо каждому человеку самому о хорошей жизни, а не нанимать судей и усмирителей.
Каждый сам себе будь судьей и усмирителем.
Если будешь смирен, кроток и любовен, то соединишься с кем угодно.
Испытай каждый так делать, и увидишь иной мир и другой свет и достигнешь великого блага, так что прежняя жизнь покажется диким зверством.
Не надо спрашивать у других, а самим надо разбирать, что хорошо и что дурно.
Надо не делать другим, чего себе не хочешь.
Как в гостях люди сидят за одним столом и все одно и то же едят и все сыты бывают, так и на свете жить надо, все одной землей, одним светом пользуемся, и потому все должны трудиться и кормиться, потому что все ничье, и мы все в этом мире - временные гости.
Ничего не надо ограничивать, надо только свою гордость ограничить и заменить ее любовью. А любовь уничтожит всякую злобу.
А мы теперь все только жалуемся друг на друга и осуждаем, а сами, может быть, хуже тех, кого осуждаем.
И все теперь, как низшие, так и высшие, ненавидят, так что даже готовы убивать друг друга.
Низшие думают этим убийством обогатить себя, а высшие усмирить народ.
И это - заблуждение.
Обогатиться можно только справедливостью, а устроить людей можно только любовным увещанием, поддержкой, не убийством.
Кроме того, люди так заблудились, что думают, что другие народы немцы, китайцы, французы - враги им и что можно воевать с ними.
Надо людям подняться на духовную жизнь и забыть о теле и понять то, что дух во всех един.
Поняли бы это люди - все бы любили друг друга, не было бы меж ними зла, и исполнились бы слова Иисуса, что царство божие на земле, внутри нас, внутри людей'.
- Так,- сказал Лев Николаевич,- думает и пишет безграмотный крестьянин, ничего не зная ни о 'политическом импрессионизме', ни об 'инсценированной провокации' и т. п., ни даже о русской орфографии'.
ГЛАВА 15
1909 год (продолжение). Генри Джордж.
Стокгольм. Н. Н. Гусев
В конце мая Л. Н-ча посетил И. И. Мечников, знаменитый парижский ученый.
30 мая Л. Н-ч записывает в своем дневнике:
'Приехал Мечников и корреспонденты. Мечников приятен и как будто широк. Не успел еще говорить с ним'.
Н. Н. Гусев рассказывает об этом следующее:
'31 мая. Вчера приехал на один день И. И. Мечников с женой. Особенно значительных разговоров у него со Л. Н-чем не было, по крайней мере тогда, когда я имел время слушать.
После завтрака Мечников с восторгом заговорил о художественных произведениях Л. Н-ча. Л. Н-ч высказал свое обычнее отношение к ним и затем прибавил:
- Как в балагане выскакивает наружу заяц и представляет разные фокусы для того, чтобы завлечь публику вовнутрь, где настоящее представление, так и мои художественные произведения играют такую же роль: они привлекают внимание к моим серьезным вещам.
Далее Л. И. сказал, что значение искусства он видит в том, что оно объединяет людей в одном и том же чувстве.
- Если это чувство хорошо,- сказал Л. Н.,- то и произведение искусства будет хорошо: если же это чувство будет дурное - сладострастия, гордости, то и произведение искусства будет вредно.
Г-жа Мечникова сказала, что, по ее мнению, значение художественных произведений в том, что они раскрывают душу того человека, которого изображают. Л. Н. вполне согласился с этим.
После отъезда Мечникова Л. Н. сказал мне:
- Дорогой (они ездили к Черткову) я пробовал с ним заговорить о религии; он из уважения ко мне не возражал, но я увидел, что это его совершенно не интересует. Я даже рад, что сам мало говорил, а предоставил ему говорить'.
Корреспондент 'Русского слова' передает записанное им со слов Л. Н-ча такое мнение его о Мечникове:
'Я не встретил в нем обычной черты узости специалистов, ученых людей. Напротив, широкий интерес ко всему и в особенности к эстетическим сторонам жизни.
С другой стороны, самые специальные вопросы и открытия в области науки он так просто излагал, что они невольно захватывали своим интересом.
Я был совершенно поражен его энергией: несмотря на ночь, проведенную в вагоне, он был так оживлен и бодр, что представлял прекрасное доказательство верности его гигиенического, отчасти даже нравственно-гигиенического режима, в котором, по-моему, важное значение имеет то, что он не пьет, не курит и ни в какие игры не играет.
- Вы говорили о художественных произведениях?
- Да. Между прочим, он никак не хотел верить, что я забыл содержание 'Анны Карениной'...
Я ему говорил, что если бы и теперь что-нибудь написал, то это было бы вроде второй части 'Фауста'. т. е. такая же чепуха. А он мне рассказал свое объяснение этой второй части - очень остроумное...
В разговоре мы вспомнили, что я знал его брата, Ивана Ильича - даже моя повесть 'Смерть Ивана Ильича' имеет некоторое отношение к покойному, очень милому человеку, бывшему прокурору тульского суда...
Лев Николаевич на минуту задумался и потом вспомнил еще один очень интересный эпизод:
- После разговора о вегетарианстве, о котором говорили домашние, Мечников стал рассказывать о
