племени антропофагов, живущем в Африке, в Конго. Он рассказал интересные подробности о том, что они едят своих пленных. Сначала пленного ведут к военачальнику, который отмечает у него на коже тот кусок, который он оставляет себе. Затем пленного поочередно подводят для таких отметок к остальным - по старшинству, пока всего не исполосуют.
Меня это в высшей степени заинтересовало, и я спросил у Мечникова:
- Есть ли у этих людей религиозное миросозерцание?
И на это он ответил. По его словам, они веруют в 'обоготворение' предков.
Я попросил сообщить мне более подробные материалы, касающиеся жизни этих людей, и он обещал мне прислать их, а также прислать свое сочинение 'Les essais optimistiques'15, в котором изложено его объяснение второй части 'Фауста'.
- Вообще,- сказал в заключение Лев Николаевич,- я от этого свидания получил гораздо больше всего того хорошего, чего ожидал'.
Однако заключение об этом свидании, находящееся в его дневнике, не столь благоприятно:
'31 мая. Мечников оказался очень легкомысленный человек арелигиозный. Я нарочно выбрал время, чтобы поговорить с ним один на один о науке и религии. О науке ничего, кроме веры в то состояние науки, оправдания которого я требовал. О религии умолчание. Очевидно, отрицание того, что считается религией, и непонимание, т. е. нежелание понять, что такое религия.
Нет внутреннего определения ни того, ни другого, ни науки, ни религии. Старая эстетичность гегелевско-гетевско-тургеневская. И очень болтлив. Я давал ему говорить и рад очень, что не мешал ему'.
Вот я слышал от некоторых сожаление, что у великого писателя будто бы стала слабеть память. Возможно, что память у него и ослабела, но она все же еще сильнее памяти обыкновенных смертных. Я не знаю, какая память была у него в молодости, но, во всяком случае, он мне приводил очень много цитат, выдержек из различных учений. Он так ярко помнит даже мелкие подробности, что не приходится и говорить о потере памяти.
Поразило меня, между прочим, то хладнокровное беспристрастие, с которым он говорил об ожидающей его смерти. Мне впервые пришлось встретить старца, так спокойно всматривающегося в бездну могилы.
Во время моего посещения у Толстого находился балалаечник Трояновский со своими спутниками. Толстому очень понравилась их игра. Он, видимо, легко поддается настроению, вызываемому музыкой, задумчиво прислушивается к характерным мелодиям. Музыку он, несомненно, любит и умеет ценить.
Гостеприимством его я очарован. Великий писатель водил меня по саду, много говорил о матери- природе. Он долго расспрашивал меня о личности моего отца. Интересовался его жизнью и с добрым чувством вспоминал некоторые тезисы его теории. Толстой не раз подчеркнул свою солидарность в вопросах о земле с моим отцом Генри Джорджем. Знакомясь с мнениями Толстого о некоторых явлениях нашей духовной жизни, я убедился в широкой терпимости русского гения и в полном отсутствии прозелитических стремлений. И, как мне кажется, влияние его на крестьян объясняется только личным обаянием, но никак не горячей проповедью его учения'.
В этих последних словах отразилась вся психология американца. При всем своем безграничном уважении ко Л. Н. он не может допустить, чтобы 'дикие', анархические идеи Л. Н-ча могли влиять на народ.
Прощаясь со своим гостем, Л. Н. сказал ему:
- Мы с вами не увидимся больше; скажите, какое поручение даете вы мне на тот свет для вашего отца.
- Скажите ему, что я продолжаю его дело.- отвечал Джордж.
Л. Н. не мог удержаться от слез при этих словах своего гостя.
8 июня Л. Н. поехал к своей дочери Татьяне Львовне в их имение Кочеты и прогостил там до 3 июля.
Там он виделся со своим другом В. Г. Чертковым, которому было разрешено приехать к Сухотиным.
Живя у своей дочери, среди общего довольства и среди общего расположения к нему, Л. Н. тем не менее продолжал чувствовать всю тяжесть классового различия и записывал в своем дневнике:
'С утра в постели писал молитву Сонечке. Все нехорошо. Ничего не работалось. Читал 41 письмо с недобрым чувством. Ездил верхом. Очень устал. Главное же, мучительное чувство бедности - не бедности, а унижения, забитости народа. Простительна жестокость и безумие революционеров. Потом за обедом Свербеева, французский язык и теннис - и рядом рабы, голодные, раздетые, забитые работой. Не могу выносить, хочется бежать'.
В этом же дневнике, писанном у Сухотиных, попадается такая замечательная мысль:
'Очень ясно, живо понял (странно сказать) в первый раз, что бога или нет, или нет ничего, кроме бога'.
3 июля Л. Н. выехал обратно в Ясную и по дороге от Кочетов до станции железной дороги заехал на хутор своего друга Хрисанфа Николаевича Абрикосова.
У Л. Н-ча в дневнике есть краткая запись об этой поездке:
'Поехал 3, как решил. Был у милого Абрикосова. Таня провожала до Мценска. Поехал в 3 классе и очень приятно: жандарм и переселенцы. Те люди, с которыми обращаются, как со скотиной, а которые одни делают жизнь и историю (если она кому-нибудь интересна). Поправлял 'Неизб. переворот'.
По возвращении в Ясную Л. Н-чу пришлось пережить снова тяжелое испытание. Председатель международного конгресса мира, назначенного в этом году в августе в Стокгольме, прислал Л. Н-чу приглашение приехать на конгресс.
'Я поеду,- сказал Л. Н-ч Гусеву, прочитав это приглашение,- мне хочется там ясно высказать эту несовместимость христианства с военной службой'.
И в тот же день Л. Н. продиктовал Гусеву письмо на имя председателя конгресса, в котором он говорит, что если только у него будут силы, то постарается сам быть на конгрессе; если же нет, то пришлет то, что хотел бы сказать.
Этому великому делу не суждено было осуществиться.
По трудно объяснимой причине Софья Андреевна воспротивилась этой поездке. Это ее сопротивление создало в доме Ясной Поляны тяжелую атмосферу, от которой Льву Николаевичу пришлось много страдать.
В дневнике Гусева есть такая запись:
'21 июля. С. А. не желает, чтобы Л. Н-ч ехал в Стокгольм на конгресс мира.
...Сегодня Л. Н-ч целый день ничего не ел и не пил, только, уходя спать, взял себе полстакана чаю'.
Каковы должны были быть страдания Л. Н-ча, которые привели его в это тягостное состояние.
'Уступая С. А.,- продолжает Гусов,- Л. Н. решил не ехать на конгресс мира. Сегодня утром он диктовал мне статью, которую он намерен послать конгрессу. Окончив диктование, он подошел к столу, полюбовался букетом цветов, который принес сегодня Илья Васильевич.
- Это верно Ганс (садовник) прислал. А вот это мужицкие,- указал он на стоявший в другой вазе букет полевых цветов.- Что это такое, вы не знаете? - спросил он меня, указывая на какой-то маленький, побелевший листок, попавший среди цветов.
Я не знал.
Очевидно, что в разговоре с корреспондентом, предназначавшемся для печати, Л. Н. выражался гораздо мягче, беря только одну благоприятную сторону от свидания со своим знаменитым гостем.
За этим посещением следовало другое, принесшее Л. Н-чу гораздо больше удовлетворения.
2 июня утром Л. Н. получил следующую телеграмму:
'Могу ли посетить. Благоволите ответить. Генри Джордж-сын'.
Л. Н. ответил немедленно: 'Очень рад видеть. Ожидаю'. Понятно радостное волнение, охватившее Л. Н-ча в ожидании этого свидания. К нему ехал сын того человека, в творениях которого Л. Н. нашел разрешение самого важного из вопросов житейских, вопроса земельного, и притом разрешения его на религиозно-нравственных основах.
Ему хотелось чем-нибудь ознаменовать это свидание, и зная, что о нем будут печатать в газетах, Л. Н. решил воспользоваться этим сообщением, чтобы лишний раз напомнить широкой публике, в чем состоит сущность идеи, провозглашенной Генри Джорджем-отцом.
