хвост и лапы, и с первого взгляда было видно, что он не жилец. Он, однако, царапался и вырывался, не желая себе никаких улучшений. Она увидела его у меня на руках - я тут же и был виноват в его таком бедственном состоянии. Так я его держал, как свою вину... Держи его Зябликов - был бы героем, что нашел. Найди его она, то это была бы именно она: нашедшая его! А я и держать-то его на руках не умел...
Однако и машину надо было завести мне, и рулить мне. Потому что машина была у меня, а кот у нее. Он лежал у нее на раменах, как у богородицы. Машина моя уже месяц как не заводилась. Она напоминала хозяина, как собака. Так, говорят, что с возрастом они становятся похожи. Крылья у нее были, как у бабочки, так осыпались. Дырки я, по чьему-то наущению, подклеил выброшенными капроновыми колготками, в цвет. Коллегия шоферов, созванная тут же на улице Зябликовым, ковырялась у меня в моторе. Потом мы ее толкали всей улицей. Потом никого не было. Уже стемнело, когда она завелась сама ни с того ни с сего. Главное было теперь не глушить двигатель и не тормозить, потому что тормоза тоже не действовали. 'Смотри, - сказал Зябликов, показывая на мой задний номер, - клоп!' Впервые я видел клопа, одну из его разновидностей. Зябликов все про это знал. 'Твой тихарь помогал нам заводить, я видел'. Это была такая круглая серая блямба на магните. Она была присобачена над номером Я снял ее и повертел. А где микрофон? 'Это передатчик, жопа!' - сказал Зябликов. Я приклеил ее на то же место, и мы поехали.
Как раз все ветлечебницы уже были закрыты. Мы искали все более круглосуточную, пересекая столицу из конца в конец. Господи! что это был за город... Только настоящая беда проведет вас по таким закоулкам. Место нашей жизни было указано. Раскисшие дворы и склизкие полуподвалы. Последняя тетка, шваркающая шваброй в освещенном проеме: 'Как раз опоздали, голубчики, как раз только доктор ушел, а что у вас, котик?' Богоугодное как-никак заведение.
Я был уверен, что это Зябликов мне клопа прилепил. Оказалось, и тут нет. В первом же дворе за нами сразу объявилась милиция. Сначала один как бы невзначай прошел мимо, оглядывая машину, но мы стояли рядом, и он не подошел. Потом другой, стоило нам отойти. Зябликов опять первым сообразил: снял клопа и сунул в карман. 'Я тебе докажу', - сказал он.
Так мы и катались: снимали клопа, когда останавливались, и снова ставили, когда трогались. И каждый раз из-под тротуара появлялся постовой, будто просто так: на нас не смотрел, будто даже посвистывал и на небо поглядывал. Мы обсуждали. Выходило так: они заметили, что мы заметили, и теперь их основная задача - ликвидировать секретную улику. Это поважнее, чем следить за тобой: кому ты, на ..., нужен?
Так мы и катили. Чулок выбился из дырки в крыле и развевался, как посольский флажок. 'Это когда в машине сам посол, - разъяснял Зябликов, - а если без посла, то шофер не имеет права... Машина посла экстерриториальна. Находясь внутри, вы как в посольстве, на территории своего государства'.
Наша машина была экстерриториальна: ГАИ нас не останавливала, а только будто провожала взором и уходила в будку звонить по телефону. Нас, выходит, сопровождали. 'Смотри, смотри!' - тыкал Зябликов в заднее стекло: там откровенно ехала черная 'Волга', вся в фонарях и антеннах, со всеми примочками.
Так мы и катали Тишку - с флагом и сопровождением.
Нас это развлекало и позволяло пережить. Мы очень смеялись. Все-таки она понимала в котах: Тишка у нее спал и больше не бился. 'Это сближает', - сказал Зябликов.
Это нас и разъединило. Мы закопали его у насыпи Казанской железной дороги и именно тогда позабыли вовремя положить клопа в карман - он исчез. 'Этого им и было надо, - зло сказал Зябликов. - Что ж ты прошляпил... Такая улика!'
И она ушла, не сказав ничего на прощанье, не подымая глаз.
Остались мы с Зябликовым один на один. 'У тебя хоть выпить осталось?' Зябликов вдруг взглянул на меня тем внимательным взглядом, из которого исчезла насмешка, и, вздохнув, будто с чем-то смирившись, пошел за мной, хотя у меня не оставалось. 'Почему-то на похоронах всегда зверский аппетит. Недаром поминки...' Он рыскал в поисках одеколона, бадузана, экстракта хинной коры, любого эликсира, зубной пасты, даже ваксы - у меня ничего не было, но он нашел и стал варить суп из пакетика. Я предупредил, что это еще от прошлого жильца, а я вселился вот уже как несколько лет... Но Зябликов был славен своим гастрономическим бесстрашием. 'Это что... Я однажды съел яйцо дракона, которому было несколько миллионов лет...' 'Яйцу или дракону?' - я был тронут его внимательностью. 'Конечно, яйцу! - обрадовался он. - Дракон был бы еще на несколько лет старше. Ну, бронтозавр. В Таджикистане. Я нашабился дури - жрать захотел жутко. Отправился на рынок, купил сразу сто яиц. Поставил их все варить и уснул. Просыпаюсь дурной, но уже без аппетита. А у меня сто яиц, уже крутых. Я, в ступоре, их все очистил и слепил один огромный желток, а сверху, подумал - и соответственно облепил уже белком. Положил на большое блюдо для плова. Что делать? - думаю. Позвонил в местную Академию наук. Так и так, говорю, нашел целое яйцо бронтозавра, находится у меня. Примчался весь президиум, в тюбетейках, в халатах, а поверх - ордена и медали. Сели вокруг блюда по-турецки, стали думать, про Москву рассуждать. Послали наконец за водкой. А я им в водку - дури. Забалдели аксакалы, аппетит опять зверский, они от задумчивости все яйцо и съели. Просыпаются:
где яйцо? Будят меня. Не знаю, говорю, я сразу уснул... а вам его под вашу ответственность оставил. Не знаю, говорю, что теперь будет. При упоминании Москвы их как ветром сдуло...'
Не развеселила меня эта история. 'Как ты думаешь, Как грустна наша Россия - это Пушкин сказал или Гоголь придумал?' 'А ... его знает! - в сердцах сказал Зябликов. - Мертвых не умею вызывать, а с живым могу устроить встречу. С кем хочешь'. Не понял я, что он имеет в виду. А имел он в виду то, что встреча моя могла состояться не только с человеком, находящимся в пределах, но и с недосягаемым, как одна моя заморская подруга, видеть которую мне страстно хотелось именно тогда, когда одиночество становилось качественно полным. Зябликов, конечно, был проницательным человеком, достаточно, впрочем, посвященным в мою биографию. Не знаю, чего тут было больше - моего неверия в то, что он осуществит такую встречу, или моего нежелания никого видеть. Однажды он уже лечил меня насильно от головной боли. У меня есть достоинство: она никогда не болит (у меня там кость, как в анекдоте). Так он мне так ее накрутил, что сутки не мог избавиться от острейшей мигрени. И я подчинился. Мне все было легче, чем как-нибудь.
'Ну, - сказал он властно, усаживая меня на кожаный потертый диван и усаживаясь сам справа. - Где она?' 'Не знаю'. Это затруднило задачу. Он взял меня за правую руку, нащупал пульс. 'Закрой глаза'. Я закрыл. 'Думай!' Я не мог думать. 'Что видишь?' Я ничего не видел. Мне не хотелось ему врать.
Странная это была помесь полного недоверия к экстрасенсизму и желания быть предельно честным в эксперименте... 'Ну! - Он зло сжал мне пульс. - Не сопротивляйся!' Ничего, кроме потертого же, как диван, пианино, которое стояло напротив и на которое я с удивлением смотрел перед тем, как глаза закрыть, у меня перед глазами не было. Пианино застряло под веками, будто я глаз не закрывал. Оттенок его черноты напоминал воду. Воду в речке Фонтанке, на которую выходили окна моей школы. Так же смотрел я в окно на эту воду, не слушая бубнения учителя, как сейчас смотрел на пианино и не слышал Зяблйкова... Я смотрел на воду из классного окна и думал, что это венецианское окно, имея в виду стекло. 'Где ты?' - донесся до меня издалека голос Зяблйкова. 'В Венеции', - усмехнулся я. 'Ты знаешь адрес?' 'Нет, откуда?' 'Так спроси!' 'Кого?' 'Любого'. 'Их много'. 'Первого стречного! - Он сжимал мой пульс с нетерпением. - Ну что же ты!' 'Неудобно как-то... Да я и языка не знаю'. 'Спрашивай по-русски!' - приказал он. 'Не получается'. Я чувствовал вину. 'Садись в гондолу!' 'А что я ему скажу?' 'Пусть везет куда захочет, это все равно'. 'Ну? - услышал я нетерпеливый оклик. - Что?' 'Плывем...' 'Скажи, чтоб причалил'. Лодка ткнулась о три ступеньки, плескавшиеся в воде. Школа была напротив. Я ступил на берег у обшарпанного палаццо. 'Входи!' - слышал я будто из лодки. 'Странно, здесь нет входа...' 'Входи со двора! Ну?.. Есть вход?' 'Есть...' Голос мой достиг меня со стороны, слабый от расстояния. 'Входи!' 'Да тут только лестница и маленькая дверка...' 'Отворяй дверцу!' 'Да тут только метлы какие-то, совки...' 'Совки... - Нескрываемое презрение звучало в ухе. - Тьфу! Подымайся же!' 'Тут две двери... Я не знаю, какая...' 'Толкай любую! Ну? видишь кого?' Это была довольно сумрачная и неприбранная, холостяцкого вида пустоватая комната, у скошенного окна помещался канцелярский стол и такой же стул. Никого. 'Никого. Это не та квартира...' 'Там же еще комнаты есть!.. войди в следующую... Ну?' Кто-то шарахнулся от меня. В сумерках я не сразу распознал лицо. Вот уж кого я никак не ожидал увидеть! 'Здесь мой брат, - сказал я. - Он испуган'. 'Это нормально, - услышал я удовлетворенный голос. - Тонкие тела всегда путаются. Спроси, может, у него есть выпить...' Брат мой смущенно заправил неприбранную постель, на которой спал, по- видимому не раздеваясь, и обрадованно достал бутылку из холодильника. Он поспешно прикрыл его. Я успел заметить, что в остальном холодильник был пуст. 'Ну, есть у него что-нибудь?' 'Есть, виски'. 'Сколько?' 'Чуть меньше полбутылки'. 'Это уже хорошо... Разливайте скорее!' Брат засуетился, принес два стакана, наскоро и плохо помытых. Насколько он был напуган моим внезапным появлением, настолько он был рад этому временному выходу из положения. Торопливо разлил, рука его дрожала. 'Ну, чин!' - сказал он, и это было первое, что он сказал, и жадно выпил. 'Ну, - донеслось до меня с того берега, - ты выпил?' В задумчивости я все еще крутил стакан в своей руке. 'Он выпил, а я еще нет', - докладывал я. 'Ну что же ты?! Давай скорее!
