Всего шесть дней назад, стоя на берегу Рейна, Черчилль надеялся на то, что наступление союзных армий встретит лишь незначительное сопротивление со стороны германских войск. В этом случае у них будет шанс достигнуть Эльбы или даже Берлина быстрее русского 'медведя'[345] . Теперь же премьер-министр был не на шутку встревожен. Все выглядело так, словно бы Эйзенхауэр и Маршалл решили задобрить Сталина. Действительно, советские военные находились в ярости после того, как американская авиация по ошибке сбила несколько советских самолетов. Их реакция совсем не походила на мягкое замечание Сталина, сделанное еще в январе Теддеру, о том, что такие инциденты случаются на войне. Один из них имел место 18 марта неподалеку от Кюстрина. Пилоты американских истребителей подумали, что вступили в бой с группой из восьми немецких самолетов, из которых два 'фокке-вульфа' были сбиты. Советская сторона, напротив, утверждала, что эти восемь самолетов были советскими. Более того, русские потеряли тогда целых шесть машин. Два их летчика погибли, а один получил серьезное ранение. Советская сторона вину за это происшествие возложила на преступные действия отдельных лиц в американских военно-воздушных силах[346].
По иронии судьбы американцы стали зачинщиками еще одного скандала, который спровоцировал самый большой кризис во взаимоотношениях между союзниками. Речь идет о деятельности агентов Аллена Даллеса, возглавлявшего в Швейцарии подразделение Управления стратегических служб США. Обергруппенфюрер СС Карл Вольф — вошел с ним в контакт на предмет заключения перемирия в Северной Италии. Участие советских представителей в ведении переговоров было отвергнуто под тем предлогом, что Вольф в этом случае мог не пойти на такой шаг. Американская сторона совершила явную ошибку. Черчиллю стало известно, что советский лидер сильно встревожен. Сталин боялся, что союзники заключат сепаратное перемирие на Западном фронте. Он даже подозревал американцев в том, что они станут снабжать необходимыми припасами части вермахта, хотя такой ход мыслей шел против всякой логики. Основная масса боевых соединений германской армии была к тому времени либо уже уничтожена, либо взята в плен. Поэтому, даже если бы американцы задумали снабжать немецкую армию оружием, собранным со всего света, то вермахт образца 1945 года очень мало походил бы на ту организованную разрушительную машину, которая существовала в 1941 году.
Сталин также считал, что число германских военнослужащих, взятых в плен западными союзниками, столь велико совсем не потому, что на востоке немцы просто боятся попадать в русский плен; он подозревал другое — германское командование стремится открыть свой фронт перед англичанами и американцами и позволить им войти в Берлин первыми. На самом же деле всевозрастающее число военнопленных было прямым следствием отказа Гитлера санкционировать любое отступление. Если бы он отвел свои армии к Рейну после сражения в Арденнах, то западные союзники находились бы сейчас в достаточно трудном положении. Но фюрер этого не сделал. В результате англичанам и американцам удалось окружить значительное число немецких соединений западнее Рейна. К таким же гибельным последствиям привела жесткая оборона Моделем Рурского индустриального региона. Позднее Эйзенхауэр отмечал, что успехи союзников во многом обязаны решениям Гитлера[347].
В любом случае Черчилль был теперь абсолютно уверен, что, пока сталинские намерения в отношении Центральной Европы еще полностью не проявили себя, западные союзники должны запасаться как можно большим количеством козырных карт. Их можно будет использовать против него за столом переговоров о послевоенном устройстве мира. Последние сообщения из Польши свидетельствовали, что советский лидер вовсе не желает, чтобы в стране было создано и развивалось независимое правительство. Агрессивную позицию по польскому вопросу занял и нарком иностранных дел Молотов. Он заявил, что советская сторона не потерпит участия в делах Польши западных представителей. Стало очевидным, что его интерпретация соглашений, достигнутых союзниками в Ялте, совершенно отличалась от того, что англичане и американцы понимали под 'буквой и духом' подписанных там документов.
Черчилль стал терять доверие к советскому лидеру, которое ранее базировалось на отказе Сталина вмешиваться в греческие дела. У него возникли подозрения, что и он сам и Рузвельт стали жертвами искусного обмана, основанного на создании атмосферы доверия. Но Черчилль, казалось, все еще не уяснил, что Сталин судит о других только по себе. В понимании советского лидера, Черчиллю необходимо было придать демократический лоск тем мероприятиям, вопрос о которых уже в принципе решен, и тем самым заглушить их возможную критику. Именно так Сталин расценивал ялтинское заявление премьер-министра, что польский вопрос необходимо будет представить на суд палаты общин. Теперь же Сталин разозлился на Черчилля, возобновившего критику советских действий в Польше.
Советские официальные лица были, безусловно, осведомлены о противоречиях, существующих в стане западных союзников, хотя, конечно, не знали всех деталей их военных и политических разногласий. Трещина между американцами и англичанами еще более расширилась после письма Эйзенхауэра Сталину, известного под кодовым названием SCAF-252. Уязвленный реакцией британской стороны на это послание, Эйзенхауэр впоследствии отмечал, что после январского визита Теддера в Москву Объединенный комитет начальников штабов позволил ему связываться с руководством СССР напрямую 'по вопросам военного характера'[348]. Однако в ходе развития боевых действий это разрешение стал оспаривать Черчилль. Эйзенхауэр отмечал, что главная трудность произрастала из старинной истины о неразделимости войны и политики. Так или иначе, мнение командующего союзными войсками в Европе, что сам по себе Берлин потерял свою стратегическую ценность, выглядит удивительно наивным[349]. Тем не менее с позиции сегодняшнего дня следует признать, что решение Эйзенхауэра не наступать на Берлин было в той ситуации, пожалуй, наиболее правильным, хотя оно и основывалось на абсолютно неверных суждениях. Для Сталина захват германской столицы являлся не просто вопросом приобретения хороших стартовых позиций в послевоенной политической игре. Берлин был слишком важной целью во многих отношениях. И если бы какие-нибудь союзные части форсировали Эльбу и стали продвигаться к столице рейха с запада, то они, несомненно, попали бы под удар советской авиации, а затем и артиллерии. Сталин без угрызения совести обвинил бы своих союзников в преступном авантюризме. Очевидно, что Эйзенхауэр недооценивал стратегического значения Берлина, однако Черчилль, со своей стороны, недооценивал решимости советского лидера захватить город во что бы то ни стало. Британский премьер недопонимал, какой моральный удар будет нанесен Красной Армии, если этот желанный приз у нее уведут из-под самого носа.
В конце марта, пока британские и американские начальники штабов ломали копья по поводу плана Эйзенхауэра, в Москве заканчивалась подготовка к Берлинской операции. Ранним утром 29 марта Жуков покинул свой штаб и вылетел в Москву. Однако плохая погода задержала его на некоторое время в Минске. Вечер он провел в компании первого секретаря Компартии Белоруссии Пономаренко. И поскольку погода не улучшалась, Жуков продолжил свой путь в Москву на поезде.
В Кремле его ждала напряженная атмосфера. Сталин был убежден, что немцы сделают все возможное, чтобы договориться с Западом, а тем временем будут продолжать держать фронт на Востоке, Переговоры в Швейцарии между американцами и генералом Вольфом о прекращении огня в Северной Италии только подтверждали самые худшие подозрения. Советская сторона была настолько раздражена поведением западных союзников, что даже перестала принимать в расчет исключительный фанатизм самого Гитлера. Действительно, некоторые лица в окружении фюрера могли идти на контакт с американцами и англичанами, но для него самого перемирие было абсолютно неприемлемым. Оно не давало Гитлеру никакого будущего и означало крах всех его планов и неизбежную виселицу. Союзники просто не могли вести никаких официальных переговоров о заключении перемирия, пока в германском рейхе не произошел бы дворцовый переворот.
Жуков, которому было поручено взятие германской столицы, также разделял опасения Сталина, что немцы откроют фронт перед англичанами и американцами. Еще 27 марта, за два дня до того, как он вылетел в Москву, корреспондент агентства Рейтер, прикомандированный к 21-й группе армий союзников, отмечал, что части англичан и американцев, наступающих в сердце Германии, не встречают практически никакого сопротивления. Репортаж корреспондента вызвал сильную тревогу в Москве.
Первое, что Жуков услышал от Сталина, когда наконец добрался до Москвы, стало признание советским лидером полного коллапса немецкого фронта на Западе[350]. Сталин утверждал, что гитлеровцы не хотят принимать никаких мер для того, чтобы остановить продвижение союзников. Одновременно они усиливают свою оборону против частей Красной Армии. Советский лидер сделал жест в сторону карты. Вытряхнув пепел из своей трубки, он заметил, что, по-
