изящные темные силуэты отчетливо выделялись на темной зелени джунглей, но когда они выходили пастись на лужайку, шерсть их в лучах склонившегося к закату солнца отливала яркой медью. Тут всегда была и Лулу, она подходила к дому ближе всех, безмятежно пощипывая травку, и настораживала ушки, когда к нему подъезжала машина или мы отворяли окно. С возрастом она стала темнеть. Однажды я подъехала к дому на машине с приятелем, и мы увидели на террасе дома всех трех антилоп -- они лизали соль, которую я приготовила для моих коров.
Странно было, что кроме первого большого бушбока, 'бваны' Лулу, который когда-то стоял под каштаном, высоко подняв голову, среди антилоп, приходивших к моему дому, самцов не было. Должно быть, в лесу господствует матриархат, решили мы.
Охотники и натуралисты из нашей колонии очень заинтересовались моими антилопами, директор заповедника приехал к нам на ферму повидать их и вскоре с ними познакомился. Один из корреспондентов 'Вестника Восточной Африки' написал о них статью.
Те годы, когда Лулу со своей семьей приходила к моему дому, были самыми счастливыми в моей жизни в Африке. Потому я и стала считать свою дружбу с лесными антилопами великим даром, доказательством дружбы со
всей Африкой. Душа страны жила в этой дружбе, приметы, старинные обетования, слова Песни Песней:
Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!
В последние годы моего пребывания в Африке я все реже и реже видела Аулу и ее семейство. За год до моего отъезда они вообще перестали показываться, я их ни разу не видела. Все кругом изменилось, землю к югу от моей фермы раздали фермерам, лес вырубили, понастроили домов. Трактора сновали там, где некогда были зеленые равнины. Многие поселенцы оказались заядлыми охотниками, и выстрелы гулко разносились в тихих долинах. Думаю, что вся дичь ушла на запад, в заповедные леса, где обитало племя масаи.
Не знаю, долог ли век антилопы -- может быть. Аулу давным-давно нет в живых.
Часто, очень часто, в тихие предрассветные часы мне вдруг отчетливо слышался звон колокольчика Аулу, во сне сердце у меня начинало биться от радости, и я просыпалась, чувствуя, что вот-вот случится что-то небывалое, чудесное.
И я лежала и думала о Аулу. Интересно, а ей, в ее вольной лесной жизни -- чудился ли ей тот колокольчик? Проходили ли перед ней, словно тени на воде, знакомые люди и собаки?
И если я знаю песню про Африку, -- думала я, -- о жирафах, о том, как после новолуния в небе лежит на спинке серп молодого африканского месяца, о пахарях, выходящих на поля, о блестящих от пота лицах сборщиков кофе, то знает ли Африка песню обо мне? Трепещут ли в раскаленном воздухе волны цвета моего платья, играют ли дети в игру, где есть и мое имя, ложится ли на гравий дороги отброшенная полной луной тень, похожая на меня, высматривают ли меня, паря в поднебесье, орлы Нгонго?
Я ничего не знала о Аулу с тех пор, как уехала, но слышала о Каманте и о других моих домочадцах, оставшихся в Африке. Последнее письмо от Каманте я получила с месяц назад. Впрочем, в этих вестях из Африки есть что-то странное, нереальное, они походят скорее на миражи, на тени, чем на вести о реальной жизни.
Ведь Каманте не умеет писать и английского совсем не знает. И когда он или другие мои слуги решают сообщить мне новости, они идут к профессиональным писцам-индийцам или к своим соплеменникам -- те обычно сидят около почты с пюпитром, чернилами, бумагой и пером и объясняют своим неграмотным сородичам, что должно быть написано в письме. Признаться, эти профессионалы тоже почти не знают английского, по правде говоря, и писать-то почти не умеют, хотя сами они уверены, что владеют языком. И чтобы доказать свое мастерство, они выписывают на листке такие завитушки и загогулины, что порой ничего не разберешь. Кроме того, они обычно пишут чернилами трех или четырех цветов, неизвестно зачем, но впечатление получается такое, будто они выжимают последние капли из множества почти пустых пузырьков. И в результате всех этих стараний получается нечто, похожее на темные предсказания дельфийского оракула. В письмах, которые приходят ко мне, таятся какие-то жизненно-важные сообщения, которые так мучили моего корреспондента, что он прошел далекий путь из своей резервации до почты. Но смысл так и остался темным. Маленький, грязноватый листочек дешевой бумаги, который преодолел много тысяч миль, пока не добрался к тебе, словно говорит, говорит без умолку, даже вопиет к тебе, но сказать ничего не умеет.
Каманте и в этом, как и во многом другом, отличался от всех остальных. У него была своя особая манера переписываться. Он клал три или четыре письма в один конверт и нумеровал их так: '1-е Письмо, 2-е Письмо' и так
далее. А в каждом письме одно и то же повторяется снова и снова. Быть может, он думает, что, повторяясь, он произведет на меня более глубокое впечатление: он и в разговорах со мной часто твердил одно и то же, когда хотел, чтобы я получше поняла и запомнила, чего он хочет. Может быть у него просто не хватало духу остановиться, когда он чувствовал, что беседует с другом через немыслимые, неизмеримые пространства.
Каманте писал, что долго не находил работы. И я ничуть не удивилась: ведь он был редкостным даром, только для избранных. Я сотворила королевского повара и оставила его в наследство жителям глухой колонии. Тут вспоминалась старая сказка -- 'Сезам, откройся!'. Теперь волшебное слово было забыто, и камень навеки завалил вход в пещеру, где хранились бесценные, таинственные сокровища. И когда Великий шеф-повар на глазах у всех шествует в глубокой задумчивости, люди видят только тщедушного, колченогого туземца из племени кикуйю, с плоским неподвижным лицом.
Интересно узнать, о чем говорит Каманте, когда он уходит в Найроби, становится напротив жадного и высокомерного писца-индийца, и диктует ему письмо, которое, пока не доберется до меня, должно обойти полмира. Строки письма идут вкривь и вкось, фразы не связаны общим смыслом. Но у Каманте великая душа, и люди, знающие его, уловят в музыкальном сумбуре строй арфы пастуха Давида.
Вот, например. Второе письмо:
Я не был тебя забыть Мемсаиб Многоуважаемая Мемсаиб.
Теперь все ваши слуги им никогда нет радости раз вас нету в нашей стране. Тогда им стали птица мы полетели видать вас. А потом вернулись. Тогда давно твой ферма -- хороший место для корова с малым теленок, для черный человек. Теперь ничего совсем нету, коровы козы овцы нету ничего. Теперь дурной человек рад в сердце, что твой старый слуга
стал бедным люди. Только Бог в своем сердце все знает и придет время будет помогать твой старый слуга.
А Третье письмо дает представление о том, как Каманте умеет сказать тебе доброе слово:
Напишите сообщите когда вернешься. Мы думаем ты вернешься. Потому что, что? Мы думаем ты нас никогда не забыть. Потому что что? Мы думаем ты помнить наше лицо и имя которое дала наша мать.
Белый человек, желая сказать приятное, конечно, написал бы: 'Я вас никогда не забуду'. Африканец говорит: 'Мы не думаем, что ты можешь нас забыть'.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Несчастный случай на ферме
Глава первая Несчастный случай на ферме
В тот вечер, девятнадцатого декабря, я вышла из дому прогуляться перед сном и взглянуть, не собирается ли дождь. Наверно, не я одна -- все фермеры в нагорьях тоже выходили взглянуть на небо в этот час. Иногда, в хорошие годы, под самое Рождество шли сильные ливни, и для молодых посадок кофе это было очень полезно: после прошедших коротких дождей в октябре деревья уже отцвели. Но в ту ночь на дождь никакой надежды не было. Небо было ясное, словно оно втайне торжествовало, сверкая бесчисленными звездами.
Звездное небо на экваторе богаче северного неба, да и видишь его лучше, потому что чаще выходишь ночью. В Северной Европе зимние ночи так холодны, что приходится лишать себя удовольствия любоваться звездным небом, а летом звезд не видать -- их еле различаешь на светлом ночном небе, бледном, как лесная фиалка.
В тропической ночи есть какая-то доступность, она открыта для общения, как католический собор, в отличие от протестантских церквей Севера, куда без дела и не
пустят. Здесь, под высоким сводом, люди собираются, входят и уходят, здесь происходят события. В Аравии и в Африке, где полуденное солнце может убить, ночь -- время путешествий и деловых встреч.
