было за нос лодки, чтобы снять ее с отмели, но Фекла спохватилась: - А где Чебурайко? Как без него-то? - Ох уж этот Чебурай! - Семен выбрел из воды и кликнул пса: - Чебура-ай! Соня и Фекла тоже принялись звать собаку, но понапрасну: пес не показывался. - Сбегаю, покличу, - Фекла вышла из лодки, поднялась по тропке к избушке. Чуть не сорвала голос, но пес будто в воду канул. С доры уже командовали им в рупор побыстрее собираться. - Ладно, поедем, - сказал Семен. - Чебурай прибежит по берегу. Никуда не денется. Но едва гребцы взялись за весла, с обрыва донесся истошный заливистый лай вперемежку с обиженным визгом. Собака, посуетившись на угоре, со всех ног кинулась вниз. - Вот нелегкая сила! - расхохотался Семен. - Давай обратно. У Чебурая не хватило терпенья ждать, когда подъедут, и он бросился вплавь. Фекла выловила его, подняла в лодку. Пес в порыве благодарности положил мокрые лапы ей на колени и уже примеривался лизнуть Феклу в лицо. Та оттолкнула его: - А ну тя. Весь рыбой пропах. Пес угомонился, уселся в носу и стал глядеть на приближающуюся дору. Подойдя к ней, рыбаки выгрузили свои пожитки, и, взяв лодку на буксир, дора побежала к следующей тоне. Стукоток работающего двигателя стлался низко над водой. С борта доры Фекла смотрела на удаляющийся берег, где провела столько томительно- однообразных, а с началом войны и тревожных дней, вспоминала Бориса. Солнце ярко высвечивало высокий обрыв и рыбачью избушку над ним маленькую, одинокую и как будто даже покосившуюся. И когда Фекла смотрела на нее, ей показалось, что Борис остался там, на берегу. Все уехали, а он будет жить один в пустой избушке, встретит холодную, мокрую осень, темную, бесконечную зиму с переливами северных сияний в глубокой чернети неба, а потом - короткую, неласковую весну. И ему будет грустно без Феклы, он сядет у оконца и в ожидании ее станет смотреть на море. И море все так же будет шуметь и биться в берег... 'Да нет же, нет его там! Никогда больше он не приедет на Чебурай! - Фекла вздохнула, смахнула слезинку и зябко повела плечами. - Только Розовая Чайка, быть может, прилетит и станет бродить там на тоненьких ножках по берегу, дрожать на ветру всеми перышками...' Дора уходила все дальше от мыса Чебурай, и Фекла уже в последний раз, прощаясь, окинула его взглядом, щурясь от солнца. Ведь там оставался кусочек ее жизни, такой неустроенной и чуточку бестолковой. Вот уже темная громада берега превратилась в узкую длинную гряду, у которой мельтешила частая рябь мелких волн. Там, должно быть, сейчас тихо, спокойно. В тундре блекнут поздние приполярные цветки, янтарными капельками греется в лучах солнца перезрелая морошка, белыми туманами стелется среди кочек пушица...
Иероним Маркович Пастухов после похода в губу за селедкой да похорон Рындина стал чувствовать себя очень неважно. У него вдруг все заболело: руки, ноги, поясница, начало пошаливать и сердце. Жена поила его настоями трав, прикладывала к пояснице холщовый мешочек с песком, нагретым в печи. - Совсем, брат, ухайдакался, - говорил дед, целыми днями лежа на кровати за ситцевой занавеской в углу. - Не бережешься дак... Кто тебя в море-то посылал? Сидел бы уж дома. Меня не послушал, так теперь и стони, - незлобиво ворчала на него супруга. Не в пример мужу она не жаловалась на свои недуги. Сухая, тощая, сутулая от старости, но словно двужильная, она привычно управлялась по дому, сидела на лавке за прялкой или вязанием. Дед, однако, отлежался. Вскоре он покинул свой угол за занавеской и выбрался на улицу. Сначала посидел на лавочке у избы, потом перекочевал на рыбкооповское крыльцо, к такой же древней братии, как и он, послушать новости. А потом нежданно-негаданно наладился с двумя ведрами за водой, чему жена и удивилась и обрадовалась: таскать воду с окраины села ей порядком надоело. И если дед сходил за водой, то, значит, окреп и решил, что теперь можно наведаться и в правление колхоза: нет ли там каких-нибудь вестей. Ведь там и телефон, и почту из Мезени первым долгом доставляют туда. Придя в контору, Иероним заметил, что ряды правленцев поредели. Вместо пяти человек в бухгалтерии сидели трое: Митенев и две женщины-счетовода. Они втроем очень дружно и энергично щелкали на счетах - только треск стоял. Дед потоптался у двери, снял шапку и сел на свободный стул. - Что скажешь, Иероним Маркович? - спросил его Митенев, опустив очки со лба на нос. Он был близорук, но читал и писал без очков, что всегда удивляло Пастухова, который без очков читать не мог. - Да я так... Давненько вас не видал. Шибко дружно на счетах колотите. Сколько нынче на трудодень выйдет? Хотя бы предварительно. - О трудодне еще рано, - Митенев снова поднял на лоб очки и стал что-то заносить в книгу. Счетоводки переглянулись и захихикали: 'О трудоднях, гли-ко, справляться пришел, труженик!' Дед не придал значения хихиканью: 'Бабы есть бабы. Палец им с утра покажи - до вечера смеяться будут'. Он поинтересовался: - Тихон Сафоныч у себя? - У себя, да занят. Просил не мешать, - не отрываясь от дела, ответил Митенев. - Вот что, Иероним Маркович. Вечером приходите с супругой на собрание. - Ладно. Я-то непременно приду. Супруга не любит собраний и всегда велит мне голосовать за двоих. О чем речь пойдет? - Об итогах летней путины. И еще один вопрос оборонного значения. Придешь - узнаешь. Дедко ушел, так и не поговорив с председателем. Впрочем, особенной нужды в таком разговоре не было. От нечего делать Иероним еще раз привернул к гостеприимному крыльцу магазина, приметив там среди 'седунов' Ермолая. Тот недавно прибыл с морского берега вместе с лошадью. Иероним поздоровался и первым делом поинтересовался: - Куды мерина-то поставил? К себе али на колхозную конюшню? - На конюшню. - Так, ладно. - Иероним говорил с возчиком таким тоном, словно ему было дело до всего, в том числе и до тоньского мерина. - А сам-то дома ночуешь или у Матрены в приемышах? Ермолай был мужчина вдовый и одинокий. Досужие языки говорили, что он, несмотря на почтенный возраст, находится в довольно близких отношениях с засольщицей Матреной. Возчик поглядел на хитренько улыбающегося Иеронима косым взглядом, однако не подал вида, что такой вопрос задел его за живое. - Пошто у Матрены-то? В своей избе живу. Матрена у меня тоньска сударушка. В деревне есть другая... - Как тебя хватает на двоих-то? Обучил бы и меня этакому делу, - Иероним тихонько сел на ступенькую - Старики захохотали, и так как все были стары и много раз простужены, то почти все и закашлялись. - Тебе учиться несподручно. Пора на погосте место присматривать, отозвался Ермолай. Все замолчали, у всех грустные думы, лбы - в морщинках. Иероним перевел разговор на другое. - Сказывают, вечером собрание. И вопрос оборонный. Должно, секрет. Митенев мне шепнул. - Да какой тут секрет? Речь пойдет о том, чтобы помочь Красной Армии теплыми вещами. Зима скоро, армия-то миллионная! Всех обуть-одеть надо.
4 В небе громоздились тучи. Они шли на село с моря целыми полчищами, словно армия немцев там, на Западе. К вечеру все вокруг затянуло этими тучами с какими-то буровато-серыми размывами, будто кровь смешалась с пеплом, и при виде их делалось тревожно. Наконец пошел дождик, сначала редкий, неуверенный. Он исподтишка подкрался к деревне и, убедившись в том, что все в ней тихо и никто не может ему помешать, вдруг хлынул шумным, пляшущим ливнем. Среди ливня, среди темени, проколотой кое-где лучиками света, торопливо бежали к правленческому дому серые фигуры: у кого на голову надет капюшон плаща или штормовка, у кого холщовый мешок. До собрания еще оставалось примерно с полчаса, и колхозники заходили в клуб, в полутемный зал с низким, выбеленным известкой потолком. Здесь в углу стоял стол, а на нем ламповый батарейный приемник. Радиоузел до войны построить не успели, и теперь банк в связи с трудностями военного времени закрыл кредитование на строительство. Приходилось довольствоваться приемником. Все усаживались на скамейки и ждали, когда Августа включит радио. Она, экономя питание, делала это только в час передачи от Советского информбюро. Окна в клубе замаскированы щитами из толя на деревянных подрамниках. Лампочка из-под потолка светила тускло: движок служил колхозу уже больше десятка лет, порядком разработался, а ремонтировать его было нечем и негде. На новый по нынешним временам рассчитывать не приходилось. Из соседней комнаты, где была библиотека, вышла Августа Мальгина. На плечах у нее тяжелая материнская шаль, пуговицы жакета не застегивались. Августа была на шестом месяце беременности. Бледное лицо ее с нежной белой кожей и спокойными голубыми глазами было сосредоточенно. Августа включила приемник. Он зашипел, словно самовар, в который добавили угольев. В притихшем зальце послышались знакомые позывные Москвы. Диктор строгим и четким голосом стал сообщать очередную сводку с фронта. Слушали ее с хмурыми, сосредоточенными лицами. Известия были нерадостными, немцы оголтело рвались к Москве... Старики, женщины, дети, жмущиеся к матерям, Густя, выжидательно стоявшая в уголке, - все молчали. Открылась дверь, и кто-то сказал громко: - - Зовут на собрание! Правленческая сторожиха, она же курьер-уборщица Манефа, в верхних сенях перед лестницей предусмотрительно повесила в помощь тускловатой электрической керосиновую лампу. Соня Хват взяла Феклу под руку. - Ой какие худые вести с фронта! - сказала она. Фекла молча кивнула. Войдя в большую и холодную комнату для собраний, в обычные дни пустующую, они выбрали место на скамье в уголке, и пока колхозники собирались, Соня сказала озабоченно: - Вторую неделю нет ничего от Феди. Жив ли? - Может, некогда писать. Бои ведь, - отозвалась Фекла. - Он в полковой разведке. Там, говорят, очень опасно... - Бог милует... Панькин, решив, что пора начинать, поднялся из-за стола: - Товарищи колхозники! Разрешите огласить повестку дня: 'О сборе теплой одежды для Красной Армии'. А второе - 'Итоги летней
