руководителя выговор значил бы не так уж много: дескать, не впервой, пройдет время - снимут. Но Паньтан к наказаниям не привык, и сейчас ему было нелегко. Его всегда хвалили и ставили в пример - и в районе, и в области. Это было в общем справедливо: Панькин руководил хозяйством умело. Благодарностей и почетных грамот у него не счесть, а в сорок пятом его наградили орденом Трудового Красного Знамени. И вот - выговор. Хотя и без занесения в учетную карточку, и на бюро райкома его персональное дело обсуждаться, по-видимому, не будет, все же неприятно, Митенев по долгу службы доложит об этом в райком, а там скажут: 'Стареть стал унденский председатель, промашки допускает. Не пора ли ему на покой?' Основания для таких предположений у Панькина были. Еще в прошлом году первый секретарь райкома Шатилов, оставшись после заседания в кабинете наедине с Панькиным, поинтересовался его здоровьем, да будто между прочим уточнил, сколько ему лет. В этом недолгом и вроде бы случайном разговоре было что-то такое, что заставило Тихона Сафоныча и самого подумать о возрасте и выходе на пенсию. В самом деле, годы подошли - удаляйся от дел, лови для себя рыбу сеткой или удочками, а то хоть вяжи носки из овечьей шерсти... Занимайся всем, чем угодно, и доживай век без хлопот и нервотрепки. А кто заменит его? Рыбаки и во сне море видят, во время промыслов их дома на канате не удержишь. А тот, кто остается на берегу, не годится в председательскую упряжку по здоровью. Пришлые люди на Поморье не приживаются. Места тут глухие, дальние, От села до села огромные немеренные расстояния, бездорожье, мхи да болота. Летом тут еще так-сяк: охота, рыбалка, морошка с черникой, а зимой скучища, выдержать которую может только местный житель, потому как тут - его родина, земля дедов и прадедов. Могут, конечно, прислать замену из райцентра. Но какой она окажется? В соседнем колхозе после войны по рекомендации райкома избрали на председательский пост бывшего директора пищекомбината Осипова. Не прожил там и года - завалил дело, перессорился с рыбаками и в довершение всех бед запил горькую. Пришлось искать другого. И Панькин трудился по пословице: 'Вразумись здраво, начни рано, исполни прилежно', забывая о годах, о старой ране, которая тревожила его по ночам. На сердце он не жаловался. Однако не вечно же ему стучать без перебоев. В тот вечер, придя с заседания, Панькин почувствовал слабость во всем теле, ноги неизвестно почему ослабли, подгибались в коленках, и он поспешил раздеться да сесть. Жена встретила его привычной шуточкой: - Заботушка мой пришел. Вот уж любишь позаседать- то! Хлебом не корми... Но, приметив на лице супруга необычную бледность и на лбу испарину, смешалась и сменила шутливый тон на участливый: - Неможется тебе, Тихон? - Да так... Устал. - Выпей чаю да полежи - пройдет. Однако не прошло. Ночью Панькин не мог уснуть, болело сердце. А под утро ему и вовсе стало плохо. Он лежал на спине, тихонько вздыхал и морщился, но не хотел беспокоить жену, которая, разметав на подушке волосы, словно девчонка, сладко посапывала носом. Тихонько он вылез из-под одеяла, пошел на кухню попить воды и там, потеряв сознание, упал. Жена вскочила, перепугалась и стала приводить его в чувство. Очнувшись, Тихон Сафоныч посмотрел на нее и стал подниматься с ее помощью. - Что с тобой, милый? - чуть не плача, спросила жена. - А и не знаю что... - За фельдшерицей сбегать? - Не надо. Прошло. Голова была ясной, а сердце ныло, словно в грудь положили горячий уголек. Фельдшерица, навестившая Панькина утром по просьбе жены, сказала, что у него сердечная недостаточность и посоветовала Тихону Сафонычу полежать с недельку, попринимать лекарства. Панькин обещал выполнять ее советы, но едва фельдшерица ушла, отправился-таки в правление: ждали неотложные дела. Жена настойчиво стала уговаривать его, чтобы расстался с должностью председателя: 'С тридцатого года в упряжке. Пора и на покой. Кончай свое руководство!' Она, конечно, была права. Он и сам понимал, что пора в отставку. Но опять его засосали обычные заботы, и он стал забывать, как грохнулся среди ночи на пол. Но сердце вновь напомнило о себе. Панькин пролежал в постели полмесяца и уже твердо решил: 'Пора на покой. А то вынесут из правления вперед ногами'. Уйти в отставку не стыдно: двадцать восемь лет руководил хозяйством, делил с рыбаками и беды и радости, не знал ни часа, ни дня покоя. И не напрасно: колхоз окреп, не на пепелище придет новый работник. В лихую военную пору, когда Панькин с горсткой людей, все больше женщин, подростков да стариков, ловил рыбу и бил тюленя, казалось: вот свернем шею фашизму и всем трудностям придет конец! 'Только бы мир, а уж там!..' И хотя никто не мечтал о молочных реках да кисельных берегах, даже относительно легкого и спокойного житья все же не получилось. Война подорвала экономику, не хватало то одного, то другого, то тут, то там зияли прорехи. Недоставало и самого главного - людей, здоровых опытных мужиков, каких было полно в селе до войны. Потребовался добрый десяток лет, чтобы поднять хозяйство. Хоть и не сразу, но стало лучше со снастями, продовольствием, промтоварами. Уже не было нужды перевивать старые канаты, выбирая из мало-мальски пригодной каболки пряди, которые могли послужить в море. Стали появляться и капроновые сети - пока еще диковина в рыбацком деле. Колхоз приобрел новые, архангельской постройки рыболовные суденышки типа 'Дори', именуемые в деревенском обиходе на русский лад - доры, и два моторных бота. Многие рыбстаны пришли в ветхость, и пришлось заняться строительством и ремонтом промысловых изб. Недавно приобрели силовую установку для электростанции и построили для нее капитальное помещение. Заработал радиоузел, запроектированный еще до войны. Теперь взялись за клуб. Ждало очереди строительство фермы. Стадо выросло до ста двадцати голов, а доярки вот-вот откажутся работать в старых, насквозь прогнивших помещениях. У них уже не стало сил вручную задавать корма, носить воду и дважды, а летом и трижды тягать буренок за соски во время ручной дойки. Требовался электродоильный агрегат. Районы промыслов оставались старыми со времен парусного флота. Семгу ловили ставными неводами по побережью, селедку - малыми судами в Мезенской губе, навагу и треску - близ Канина. Но все реже становились сельдяные и тресковые косяки, мельче рыбешка. И от того, что ловецкие угодья истощались, труднее стало выполнять план, который не уменьшался, а, наоборот, увеличивался. Пора, пора уходить от родных берегов, от дедовских ловецких мест, искать новые районы лова. Траловый флот, базирующийся в Архангельске и Мурманске, облавливал Баренцево море. В страдную промысловую пору там скапливались сотни судов. И вот подались тральщики в Атлантику. Куда тягаться с ними колхозу с его маломощным флотом! Не те суда, снасти не те, не приспособлены для глубьевого (глубинного) лова в отдаленных морях. А тягаться надо - жизнь заставляла. Не раз вспоминал Панькин довоенную мечту, и свою, и Дорофея, о 'железных посудинах', дальних плаваниях. Вот и настало время мечте обернуться явью. Правда, покупать тральщики было пока не на что, но был другой путь арендовать их. В пятьдесят втором году колхоз взял в аренду у Мурмансельди рыболовный сейнер. Тогда же арендовали в тралфлоте два средних рыболовных траулера. Капитанов, штурманов и механиков не хватало. Многие опытные мореходы не вернулись с войны. Те, кто остался в селе, не годились в 'комсостав' по своим способностям и образованию. И Панькин стал готовить специалистов впрок. Каждый год в Унду приезжали демобилизованные из армии парни, и он уговаривал их поехать учиться на курсы или в рыбопромышленный техникум. Парни учились, возвращались в село и требовали работу по специальности. Председатель обещал им в скором времени тральщики, а пока ставил на бота и доры. Правление подкапливало средства на счету. И вот наконец колхозные мотористы, рулевые, шкиперы покинули деревянные бота и доры и стали плавать на арендованных кораблях. Колхоз вышел в районы глубьевого лова. А старые рыбаки вроде Дорофея, Офони Патокина да Андрея Котцова плавали на малых судах, зная, что теперь решающее слово за молодыми.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Родион Мальгин, рекомендованный Панькиным еще в сорок пятом году на работу в сельсовет, пришелся там, как говорится, ко двору. Односельчане привыкли к своему однорукому худощавому и на вид несколько флегматичному предсельсовета, каждое утро неторопливо шагающему от своей избы на работу с неизменной полевой сумкой, заменяющей ему портфель. Главным предметом в этой сумке была тетрадь, в которую после каждых выборов Родион аккуратно записывал для себя наказы избирателей. Против каждого наказа стояла пометка: 'выполнено' или 'в стадии выполнения'. А против иных наказов пометки не было, значит, ими еще предстояло заняться. С течением времени характер наказов менялся. В первые послевоенные годы они касались, к примеру, ремонта школы, обеспечения нуждающихся учеников обувью и одеждой, пенсионного дела и снабжения дровами семей погибших фронтовиков. Наказы по тому времени были трудными и выполнялись с большими усилиями. Теперь жить стало легче, и характер наказов изменился. На последних выборах ундяне настоятельно просили сельсовет отремонтировать дороги и мосты, а по улицам села проложить деревянные тротуары, потому что в слякотную пору тут ни пройти ни проехать. Однажды возчик Ермолай, уже изрядно постаревший, отправился в магазин за хлебом и увяз по дороге так, что на рыбкооповское крылечко взошел в одном сапоге, а другой, грязный до невозможности, выловленный из топкой лужи, надел только после того, как вылил из него воду. Родион, отложив все дела, занялся благоустройством. Но как выполнить этот наказ, если у сельсовета нет ни рабочих, ни тягла, чтобы заготовить и привезти лес, распилить его на пилораме да сделать мосточки? И председатель сельсовета
