Сам хозяин, Павловский-старший, арестован как фольксдойче... сидит в Лиде, - объяснил Алехин Фомченко и Лужнову. - В меньшей хате, - Алехин указал рукой, - проживает Юлия Антонюк. - А это кто? - нетерпеливо осведомился Таманцев. - Сирота... Она с детства в услужении у Павловских; то ли батрачка, то ли служанка - не поймсшь. Имеет дочку полутора лет. - От кого? - спросил Таманцев. - Поговаривают, что от немца, но я думаю иначе... Эта Юлия - родная сестра жены Свирида. Кстати, вон его хата... - А кто это - Свирид? - вступился Фомченко. - Приятель капитана, - с иронией заметил Таманцев. - Он и подарил нам Павловского. - Вот именно... - улыбнулся Алехин и пояснил Фомченко: - Обездоленный человек, горбун. - А тетка? - озабоченно спросил Таманцев. - У Казимира тут где-то есть родная тетка. - Не здесь, а в Каменке... Я отдаю предпочтение Юлии. На две засады у нас просто нет сил. - Нам-то все равно, где блох кормить - там или тут. - Таманцев сплюнул. - Только просветите. Не дайте помереть дурой! При чем тут Юлия? Почему Павловский должен появиться здесь?..
32. АЛЕХИН
Трудно было допустить, что, попав в эти места после многих месяцев отсутствия, Павловский не попытается встретиться с кем-либо из родных или близких ему людей. Но с кем? Отец, которого он, по словам крестьян, уважал и любил, находился в тюрьме, дом стоял заколоченный, и со стороны издалека было видно, что там никто не живет. Следовало предполагать, что Павловский через кого-нибудь (скорей всего через свою родную тетку Зофию Басияда) постарается узнать о судьбе отца. Как я выяснил, Басияда, истовая католичка, без симпатии относилась к немцам, запрещавшим религиозные службы на польском языке и жестоко притеснявшим не только рядовых верующих, но и 'наместников божьих' ксендзов. Фактом было, что она, наполовину немка, не подписала фолькслист, как это сделали ее брат и племянник, хотя в тяжелых условиях оккупации германское гражданство давало немалые блага. Своего единственного брата она любила, с племянником же отношения у нее, как я понял, были не лучшие. Обдумывая все, что мне удалось узнать о Павловских, Свиридах, о их родственниках, я из двух вариантов - Зофия Басияда и Юлия Антонюк - постепенно склонился ко второму. Дело в том, что у меня еще раньше возникло предположение, что дочка у Юлии Антонюк от Казимира Павловского. Эта догадка появилась у меня, когда, узнав, кто такая Юлия, я обдумывал текст записки, извлеченной из пирога в отделе госбезопасности. Зачем сидящему в тюрьме отнюдь не сентиментальному пожилому человеку в коротком тайном послании сообщать, что девочка его батрачки здорова? Мысль эта получила некоторое подтверждение, когда на одной из двух фотографий Павловского, принесенных Свиридом, я не без труда разобрал стертую кем-то надпись: 'Самой дорогой от Казика'. И ниже: '1943 год'. Кто мог быть для Павловского-младшего 'самой дорогой' в доме Свирида? Как попала туда эта карточка?.. Естественным было предположение, что фотография подарена Казимиром Юлии. И что полтора месяца назад после спешного отъезда Юлии карточка вместе с другими ее вещами попала в дом к Свириду. Кто же и когда стер надпись?.. Возможно, Юлия - перед приходом наших войск, - а может, и Свирид. Примечательно, что, когда я потребовал принести фото Павловского, он отправился к хате, зашел туда и тут же полез в погреб - несомненно, там и были спрятаны карточки. Дорого бы я дал, чтобы узнать истину о взаимоотношениях Павловского и Юлии, чтобы знать доподлинно, кто отец девочки. Кстати, Эльзой, именем в этих местах весьма редким, звали, как мне запомнилось по следственному делу, мать Юзефа Павловского - бабушку Казимира. Мое предположение об отцовстве Павловского-младшего представлялось вполне вероятным, но не более. Чтобы как-то проверить его, я до приезда Таманцева попытался установить дату рождения девочки. Она была зарегистрирована у каменского старосты как родившаяся 30 декабря 1942 года. В графе 'Отец', естественно, красовался прочерк, свидетельницей при записи значилась Бронислава Свирид. Эта дата, к сожалению, не подтверждала мою догадку, наоборот. Так случается частенько: фактов нет, одни предположения, доказать или опровергнуть их практически невозможно, а надо тотчас принять решение. И ошибиться нельзя, а посоветоваться - для уверенности - не с кем. Был у меня, правда, еще небольшой довод против варианта с Зофией Басияда: Павловский переброшен, очевидно, в конце июля или в начале августа и за это время повидаться с теткой мог бы уже не раз. Юлия же появилась здесь всего два дня назад. Я вовсе не тешил себя иллюзией, что Павловского привели сюда только родственные чувства. Тут наверняка был случай невольного сочетания личного с нужным для дела, необходимым. Шиловичский лесной массив, безусловно, превосходное место и для выхода агентурного передатчика в эфир, и для устройства тайника, где эту рацию можно прятать, и для скрытной приемки грузов с самолета. Павловский же хорошо знал этот район, знал до тропинки лес, все подъезды и подступы; действовать здесь ему, естественно, было легче, удобнее, чем в другой, незнакомой местности. А нам следовало иметь в виду одно немаловажное для его поимки обстоятельство: человек он опытный и появляться здесь может только украдкой, с наступлением сумерек, преимущественно в ночное время. Таманцев, выслушав мои соображения относительно выбора объекта для наблюдения, задал несколько вопрос сов, а когда в заключение я поинтересовался его мнением, неопределенно хмыкнул: - Занятно!.. Это, как я расшифровал, означало: 'Ваши предположения я не разделяю и могу камня на камне от них не оставить. Но спорить не буду и слова не скажу, чтобы не размагничивать этих двух - Фомченко и Лужнова...' Его отношение я определил правильно - прощаясь со мной в кустах близ дома Павловских, он сказал то, что обычно говорил в подобных, сомнительных для него, ситуациях, когда не верил в успех: - Что ж, наше дело маленькое... И, словно желая меня успокоить, напоследок добавил: - Придут - не уйдут. Мыслями я уже был в Лиде. Павловский, безусловно, тоже 'наш хлеб', и постараться взять его - наша прямая обязанность. Однако никаких данных о его причастности к работе разыскиваемого нами передатчика у нас не было, а рация с позывными КАО оставалась основным заданием группы, основной целью наших усилий, и я ни на минуту не забывал об этом.
33. ИХ НАДО ПОНАБЛЮДАТЬ...
Предгрозовая полутьма становилась все более душной и тяжелой. Жители поспешили укрыться по домам. Улица была пустынна и тиха, и весь город словно замер в ожидании. Светомаскировка соблюдалась тщательно - ни огонька, ни тусклой полоски света. Сумерки сгустились настолько, что, кроме темных силуэтов домов, разглядеть что-либо на расстоянии было уже почти невозможно. Андрей перебрался через мостик, прополз по-пластунски за кустами и залег метрах в двадцати напротив калитки. Вскоре, после того как он занял это весьма удобное для наблюдения место, из дома кто-то вышел и ходил за штакетником в палисаде; как ни старался Андрей, но рассмотреть, кто это был, не смог. Потом со стороны дома появился большущий кот; бесшумно ступая, он подошел прямо к кустам, где лежал юноша, и зелеными, зловеще блестевшими в темноте глазами с минуту разглядывал незнакомого человека, затем быстро вернулся к дому. 'Разведал, сейчас все доложит, - весело подумал Андрей. Слава богу, что не собака!' Прошумел в листьях свежий ветерок, пронесся и затих. Спустя минуты первые капли дождя, редкие и тяжелые, как горошины, зашлепали по траве, по листьям, застучали по плащ-накидке. Молния огненным зигзагом сверкнула невдалеке, и гроза началась. Андрей завернулся в плащ-накидку, но она была коротка, и ноги ниже колен скоро промокли. Гроза разыгрывалась не на шутку. Раздирая темную громаду неба, молнии на мгновение озаряли окрест, и снова все погружалось во мрак, и гром внушительно встряхивал землю. Дождь полил сплошной стеной, словно на небе у какого-то колоссального сосуда отвалилось дно и потоки воды низверглись на землю. Плащ-накидка пропиталась насквозь, затем постепенно намокло все, что было на Андрее: и гимнастерка, и брюки, и пилотка, даже в сапоги непонятно как набралась вода. От дневной жары не осталось и следа, холодная мглистая сырость плотно охватывала тело. Зубы у Андрея выбивали частую дробь, да и весь он дрожал. 'Нужно в любых условиях ничего не упустить и себя не расшифровать', наставлял самого себя Андрей; на память ему пришел случай с Таманцевым в Смоленске. Зимой, после освобождения города, за одним из домов было установлено наблюдение: по агентурным данным, в нем находилась явочная квартира германской разведки. Таманцев, придя на смену, определил, что наиболее удобное место для наблюдения - старая, заброшенная уборная посреди двора. Еще до рассвета он залез внутрь, и напарник запер его, заложив дверь доской - так было прежде. Мороз был около двадцати градусов. Когда же Таманцев попытался греться, переступая с ноги на ногу, то оказалось, что ветхое сооружение от малейшего движения скрипит и шатается - того и гляди развалится. По двору же беспрестанно ходили. Чтобы не обнаружить себя, Таманцев вынужден был простоять не шевелясь свыше десяти часов. Сведения о явочной квартире не подтвердились, и вспоминал он об этом приключении с улыбкой, хотя кончилось оно для него весьма печально: он так поморозил ноги, что месяца два провалялся в госпитале, где ему чуть было не ампутировали стопу. Меж тем гроза на какое-то время утихла, чтобы вскоре разразиться с еще большим ожесточением. Злостно нарушая маскировку, молнии блистали одна за другой, и где-то совсем над головой оглушающе гремело и грохотало. Казалось, разгулу стихии не будет конца. Однако в десятом часу ливень затих так же внезапно, как и начался. Гроза переместилась немного южнее, впрочем, на небе не было ни единой звездочки, и тихий обложной дождик не переставал. Отдаленные молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на
