Возвращение нашего героя через балкон в комнату Анны прокручивать в качестве эпилога не стали.
— Время между двумя действиями — точно пять минут, — поясняет техник.
— Всего лишь? Невероятно! — восклицает Борислав.
А мне все кажется, что я слышу голос Любо: «Эмиль, а что бы ты сделал, если бы твой сын стал предателем?»
Звоню в «Рилу», чтобы заказать столик на террасе -ведь сегодня суббота, — и выхожу на несколько минут раньше, как приличествует воспитанному кавалеру. По календарю только конец весны, а температура уже вполне летняя. Не случайно Маргарита входит на террасу в элегантном легком платье — на голубом фоне крупные белые цветы или голубые цветы на белом фоне, словом, что-то в этом роде. За столиками на террасе уже сидит разнообразная публика, и, встречая свою даму, я невольно замечаю с былой досадой, что сидящие вокруг мужчины ощупывают глазами фигуру моей приятельницы.
— Ты просто ослепительна... — шепчу я. — Голубая Маргаритка...
— Нечего смеяться... — говорит она в ответ, хотя лицо ее сияет от счастья.
Я веду ее за столик, стоящий в дальнем углу, выбранный мною не без умысла, и подаю ей меню.
— Они по-прежнему с тебя глаз не сводят, — бормочу я, пока Маргарита обдумывает, что заказать на ужин.
— Не будем особенно засиживаться... Я и без того начала полнеть...
«Начала полнеть» звучит применительно к ней весьма скромно, но я не педант.
— Ты же знаешь французскую поговорку: «Мужчины уходят с тоненькими женщинами, а возвращаются с округленными».
— Это на простом языке означает, что округленные мы нисколько не теряем, когда дома, точнее, в постели... Если ты выдаешь это за комплимент... — Она снова хмурит лоб над меню и принимает решение: — Крабы, филе из телятины... Салат. А тебе?
— То же самое. А пить что будем?
— Это я предоставляю тебе.
Ужин проходит приятно, то есть без лишней болтовни, но постепенно мной овладевает меланхолия, потому что я по опыту знаю, что к концу трапезы люди обычно заводят серьезные разговоры, а если Маргарита пришла сюда ради серьезного разговора, держу пари — характер его мне известен.
— Что это ты скис? — спрашивает дама.
Вот в чем отрицательная сторона длительного сожительства — люди знают друг друга как свои пять пальцев.
— С чего ты взяла? Просто переел.
— Не бойся, я не собираюсь вешаться тебе на шею.
— Ты маленько переоцениваешь мою боязнь.
— Ты знаешь, порой на меня находят такие приступы одиночества, что я начинаю ощущать его, как физическую боль...
— Ты не исключение, — успокаиваю ее. — В наше время все больше людей чувствуют себя одинокими. Остальные же напрасно ищут уединения. В общем, редко кто доволен в этом отношении.
— Тебе бы только шутить.
— Над кем? Над самим собой?
— За последние годы я во многом стала другой, — замечает Маргарита, словно не слыша меня. — Катастрофа с Тодоровым... Второй брак, оказавшийся не меньшей катастрофой...
— Насчет второго ты мне не говорила.
— Потому что мне стыдно... Долгое время я сама себе не смела сознаться.
Она задумчиво глядит на темный фасад противоположного дома, на котором мерцает зеленая надпись огромной световой рекламы. Надпись весьма загадочная, так как две ее буквы перегорели, отчего смысл слова окутан мраком неизвестности.
— В сущности, с точки зрения домашнего благополучия это был вполне приличный брак. Муж занимал хорошую должность, отличался хорошими привычками. Из дома на работу, с работы домой; зайдет разве на полчасика выпить рюмочку с друзьями. Словом, не в пример тебе: сегодня ты здесь, а завтра и след простыл. А может случиться, уедешь в один прекрасный день и не вернешься вовсе...
— В один прекрасный день... — повторяю я. — В один прекрасный день с любым может случиться. Свалится откуда-то кирпич, стукнет тебя, и...
— Какой муж... — продолжает она копаться в своих воспоминаниях. — Кроткий, тихий, старательный...
— Тебе достался идеальный муж, прости его Господи.
— А как вел хозяйство. Его любимым занятием по вечерам был подсчет расходов за день... При этом не упускал случая, чтобы пожурить меня, если надо... А чего мне стоило выклянчить у него на новое платьице. Если и удастся, бывало, то глядишь, уже и сезон прошел...
— Сама виновата: надо было зимой просить на летнее платье, а летом наоборот.
Я отпускаю эти вздорные шуточки в надежде, что она опомнится и прекратит свои излияния, потому что мне и неловко, и неинтересно вникать в чужие дела. Что же касается Маргариты, то она не испытывает ни малейшей неловкости, так как настолько привыкла ко мне, что я для нее ближе любого мужа, и потом, она относится к той категории людей, которые не могут не высказать при случае того, что накопилось у них на душе.
— Тихий, мухи не обидит... — продолжает женщина. — Покончив со счетами, достанет газету, просмотрит телевизионные программы. Если передают какой-либо матч или детективный фильм — включает. А если нет — вытянется на диване и начнет перечитывать новости спорта. А потом встанет и объявит: «Я пошел ложиться», как будто он до этого не лежал... Человек, с которым и словом перекинуться было невозможно, если не считать разговоров о домашних расходах, можешь себе представить? Первое время он любил поговорить про футбол да про любимую команду. А потом, пос.'е того как я ему сказала, что футбол меня не интересует, замолчал. Чистенькая, прибранная квартира, тихий старательный муж, и мы вечно молчим... Господи! — Она снова переносит взгляд на темный фасад и на загадочное зеленое слово с двумя неизвестными. — Бредил спортом, а сам был хилый, впалая грудь, и всегда носил длинные кальсоны, до самых пят, чтоб не простудиться, мало того, зимой без конца мазался какой-то мазью, которая якобы предохраняла его от простуды, и у нас весь дом провонял этой мазью...
«Чего доброго, начнет рассказывать, как они занимались любовью с этим тюфяком», — с паническим страхом думаю я.
— Вроде бы вполне приличный брак, — повторяет она. — И полная катастрофа.
— А дети? — пытаюсь перетянуть Маргариту на более здоровую почву.
— Дети? По-твоему, при слове «дети» все должно мигом становиться на свои места. Можно подумать, что женщина ничего не должна знать, кроме материнских чувств.
— Я далек от таких мыслей. Просто мне вспомнилось, как ты в свое время мечтала завести ребенка.
— Мечтала, потому что у меня было другое... у меня был ты. Или я воображала, что ты у меня есть... Но когда руки обременены двумя детьми...
— И притом теткины руки...
— Не бойся. Не в таком они у меня забросе. Но и не сидеть же мне с ними с утра до ночи. Тем более их, как мне кажется, это не особенно забавляет. — Она на минуту замолкает, кладет белую руку чуть выше своего пышного бюста и говорит замирающим голосом: — Просто у меня тут, понимаешь, пусто... Это проклятое ощущение пустоты...
— Это проклятое ощущение пустоты исчезает, как только появляется грудная жаба, — философски замечаю я.
— Ты просто несносный, — вздыхает женщина. — Изверг.
— Я это уже слышал. Преимущественно от мужчин. — И после паузы продолжаю: — Ты без конца спрашиваешь: «Ты понимаешь?.. Ты понимаешь?» Хорошо, понимаю. Но скажи мне в таком случае, чего ты
