отдать их не успели, так как был короткий день.
Восьмого ноября я пришел домой к Л., дочери дома не было... Мы сидели за столом, пили спирт, который немного разбавляли водой, но не закусывали. Я выпил примерно 200 г чистого спирта и пошел домой, так как не хотел видеть Г., который должен был прийти с дочерью Л. (Г. - знакомый из Пицунды. - О.Б.). Уйдя от Л., я домой не пошел, а повернул обратно и пришел опять к ней. Я начал ей говорить, что то, что мы встретились, это хорошо, но ты старше меня на 20 лет, детей у нас не будет, а я тебя люблю и жить без тебя не могу. Л. мои слова свела к шутке, мне это стало обидно и я решил выпрыгнуть из окна. Я правой ногой через подоконник выбил двойные стекла и рванулся в этот проем, но Л. удержала меня за куртку. От удара я сильно порезал себе ногу... Когда Л. пришла навестить меня в больнице, спросил её, продолжает ли она меня любить, на что она ответила, что любит, но сказала, что к ней заходить больше нельзя, так как дочь заявила, что если я появлюсь ещё раз у них дома, то она уйдет в общежитие. Я согласился и сказал, что будем встречаться в других местах...'
Быть может, следователь и судья сделали для себя однозначные выводы, быть может, их сделали и те, кто был в зале суда, - но я не могу взять да и найти место для хорошей жирной точки, чтобы с абзаца перейти к последней части этой сумрачной хроники.
Я не могу понять, решила ли для себя Л. что-нибудь окончательно. Я не могу понять, решала ли она это вообще, - ибо, если сослаться на многочисленные мнения знавших её людей, у неё были и другие 'варианты', и тогда решать было нечего, а нужно было просто как-то отделаться от утомительной страсти Виктора.
Наверное, это невнятная, но безусловная разница между тем, что происходило с Виктором, и тем, что вроде скверной погоды докучало Л. и стала кошмаром для потерявшего самообладание человека. Может быть, все, что он делал и говорил, было на самом деле тяжело, утомительно, невыносимо, - а для тех, кто холодными глазами пробегает сейчас эти строчки, может, и смешно, - но это неважно. Любовь ужасна. Она не только мгновенно приживляет крылья туда, где им не дано быть, но делает человека совершенно беззащитным ввиду своей дерзкой силы.
'Я не мог с ней долго не встречаться, звонил ей, но она не хотела меня видеть, 8 февраля я проводил её с работы, мы стали разговаривать на лестничной площадке, я спрашивал её, за что она меня ненавидит, что я готов любым поступком загладить свою вину, искупить кровью, как говорили на фронте. Л. сказала, что я приношу ей одни неприятности, и просила хотя бы некоторое время не встречаться. Я разволновался, сказал, что не могу без неё жить, и, чтобы как-то доказать свою любовь, ударил несколько раз кулаком в стену подъезда и сломал себе правую руку. Л. помогла мне, перевязала руку, и я пошел в больницу...'
В том, что Л. человек этот, безумно, безудержно влюбленный, надоел, сомневаться не приходится.
Она стала его избегать.
Одно только поразительно: окончательный разрыв тоже не происходил именно из-за неё же.
Отталкивая его одной рукой, она держала его другой. И эта вторая сила была столь же внятной, как и первая, отторженная.
Двадцать восьмого февраля она попросила его не встречаться с ней хотя бы неделю. Подозревать Л. в мягкосердечной попытке сделать разрыв менее болезненным, то есть постепенным, не приходится - не её стилистика. Не менее, чем безусловное желание быть с ней рядом во что бы то ни стало, ему было очевидно, что она сама держит его - зачем? почему? - было уже не его дело. Но держала.
Отлучение на неделю он выдержал невероятным усилием воли. Он дал ей слово и сдержал его.
Седьмого марта утром она ему позвонила, и они условились, что вечером он придет к ней.
'Мы зашли на кухню, где проговорили около часа. Мы говорили о том, как будем жить дальше, но разговор был бестолковый... Я спросил, как она спит по ночам. Л. ответила, что всю эту неделю спала просто прекрасно, а я ей сказал, что всю эту неделю почти не спал, так как все время думал о ней. Л. сказала, что у неё есть хорошее снотворное, и дала мне из пачки одну упаковку в 10 таблеток какого-то лекарства. Я сказал, что мне этого мало, и взял у неё ещё две упаковки...
Я пошел домой, взял сберкнижку, на которой лежало 278 рублей, и 122 рубля наличными и снова пошел к Л. Придя к ней, я отдал ей сберкнижку и деньги, после чего попросил её раскупорить таблетки, но она сказала, чтобы я раскупоривал сам. Я собрал в ладонь таблетки, около 27 штук, и все их сразу проглотил. После этого я помню только, что сижу уже дома и меня мать отпаивает водой. На сберкнижку я написал завещание на бланке сберегательной кассы на имя Л. ...'
Он не мог помнить, что произошло с ним после того, как он принял лекарство, потому что потерял сознание.
А женщина, к ногам которой было брошено все, чем он владел, вызвала милицию и позвонила его матери.
Примечательна её профессиональная предусмотрительность.
Она знала, что 'доза' нешуточная и может его убить и убьет - но не у неё дома.
С достойным самообладанием она дала ему возможность подойти к последней черте и корректно не стала вмешиваться не в свое дело - человек сам распоряжается своей жизнью, не так ли?
Мать на себе принесла его из милиции, полумертвого.
Отпоила.
На другой день родители чуть не силой показали его врачу, и врач (психиатр) сказал, что ему нужно лечь в больницу.
Ни о какой больнице не могло быть и речи.
Он рвался к ней.
'...Я зашел в подъезд дома напротив и стал ждать, когда придет Л. В подъезде я стоял примерно с 13.30 до 17.30. Около 18 часов мне показалось, что по улице в сторону станции идет Л. Я подошел к автобусной остановке и увидел её.
Она мне сказала, что идет домой.
Мы зашли в подъезд, сели в лифт, и я нажал на третий этаж. На третьем этаже мы вышли из лифта и встали на лестничной площадке. По дороге к дому Л. мне сказала, что видеть меня больше не желает и что вообще между нами все кончено. После этих слов у меня на душе стало тошно. Это же она говорила, и когда мы стояли в подъезде. Я захотел её погладить и протянул руку...'
Два человека стояли на лестничной площадке.
Один был сильный, другой - слабый.
Сильный мог одним словом остановить сердце слабого.
Сильной была женщина.
И она произнесла это слово.
Как он её убил, он не помнит.
Она начала хрипеть, он выбежал на улицу и стал звать на помощь.
В машине он держа её за руку, целовал в разбитые губы.
О том, что убил её, узнал в тюрьме.
Хотел повеситься в камере - вынули из петли.
Умереть не дали.
Жить тоже.
...Жизнь свою он не защищал - она у него кончилась там, в подъезде. Пытался защитить любовь.
Наверное, таких кассационных жалоб не увидишь, хоть сто лет проживи. Он возражал на приговор суда: двенадцать лет лишения свободы за умышленное убийство, - но возражал тому, что его обвинили в умышленном убийстве.
Слово 'умышленное' его потрясло. Одно это слово, не арифметика, не цифра двенадцать. Да нет, нет, убивали его все время именно слова.
Вот что он написал в кассационной жалобе:
'Я любил и люблю Л. и не могу спокойно жить, зная, что меня обвинили в умышленном убийстве, в том, что я сознательно пошел на преступление.
Я не прошу Верховный суд о снисхождении, а прошу лишь правильно разобраться в моем деле и дать правильную оценку.
Если я в чем-то ошибаюсь и мои действия квалифицированы правильно, прошу Верховный суд изменить мне меру наказания, приговорив к исключительной мере'.
