Шорниковых она нашла легко - Универсам и школа служили верными ориентирами, а поднявшись на девятый этаж, она вспомнила и номер квартиры - 121, конечно же. Они ещё радовались с матерью, что цифры счастливые, легко запоминаются.
'Звони же, звони, и ни о чем не думай! Будь что будет - скорей!' подначивала она себя, и зажмурившись, нажала кнопку. Знакомая трель, шаркающие тапочками шаги. Лысый мужчина в пестром тренировочном костюме, осторожно гремя цепочкой приоткрыл дверь: 'Вам кого?'
- Евгения Михайловна здесь живет?
- Здесь... Только она сейчас на даче у матери. Может быть, что-то передать?
- Нет, спасибо. - в горле у Виктории пересохло. Она с трудом выдавливала слова. - Я от подруги Евгении Михайловны из Ленинграда.
Мужчин присмотрелся к посетительнице, снял цепочку и предложил:
- Может, чего хотите, или 'Пепси'? Я здесь один хозяйничаю...
- Нет, нет, спасибо... - прошептала Виктория.
Она уже заметила за спиной Леонида тот самый холл, что они обставляли с матерью десять лет назад. Десять лет, а картинка с драконом на том же месте! Наверно, и на двери туалета - пластмассовый писающий гаврош... Поборов в себе желание ринуться в этот оставленный, родной, такой родной дом, она бросилась вниз по лестнице.
'Один лифт работает!' - неслось ей вдогонку любезное предупреждение хозяина.
...В электричке почему-то сорваны сидения. На металлические остовы кладут сумки, книжки и так едут, придерживая между коленей детей и размазывая по рукам тающее мороженое. Окна не мыты со времен 'застоя'. Пыльный, потный, изнуряющий полумрак. Брезгливость и жалость. Да ещё вина от того, что именно среди этих людей должна была ездить 'на дачу' она Виктория Козловская, с тележкой на колесиках или рюкзачком, забытыми харчами с того самого вонючего базарчика. Ездить и радоваться, как радовалась всегда каждому отвоеванному у нищеты пустяку Катя. 'Где ты, 'мачеха'? Где ты - замечательная моя женщина? Найду, обязательно найду!' думала, стиснув зубы, чтобы не заплакать, Виктория. Как рвалась она сюда, предвкушая праздник... Почему же, почему же так больно?
Вот и знакомый домик. Нет, незнакомый, - совсем старый и крошечный, в разросшихся кустах и деревьях. А вон на той березе вместо вырезанного Лешей сердца, перечеркнутого ударом топорного лезвия - расплывшаяся черная рака. За калиткой тишина. Трезвоня, пронеслись мимо велосипедисты.
- Дороговы здесь живут? - крикнула Виктория копающейся в соседнем огороде женщине. Та поднялась с трудом разгибая спину.
- Да здесь они, дома. Татьяна давно никуда не выходит. Ты шибче стучи. Анна-то редко заезжает, дело молодое, городское.
Виктория потрясла калитку. Тишина.
- Ивановна, - гаркнула соседка. - Выходи, к тебе гости пришли.
В доме зазвенели ключами, лязгнула задвижка и тыча перед собой палкой на пороге появилась старуха.
- Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.
- Татьяна Ивановна... Можно мне войти?
Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:
- Елена что ли?
- Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.
Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:
- Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый... Не от Анечки ли?
- Нет. Я из другого города. Привет должна передать...
Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.
- Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. - Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать... Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?
- Я издалека, бабушка, - тихо сказала Виктория. - Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете...
Старушка аж подскочила:
- Что, что с Анютой?
- С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию... Жива она, здорова, только... только очень далеко... - Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки... И причесать, как прежде... с завитками надо лбом.., пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в 'бермудах', а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет - для ужина в ресторане.
Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:
- Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная... Каким только врачам не показывали... 'Нервы', говорят... А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы... - губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.
Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:
- Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами... Я не могла, ну никак не могла по-другому... - она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. - Простите меня, пожалуйста.
Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.
- Что с Анечкой? С Леонидом? - она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.
Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках - будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: 'Вика, Викушка наша приехала!'
Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:
- Мама, мамочка, это я!
Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: 'Как же это, как это все вышло, дочка?'
И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.
- О Кате ничего не знаю уже два года. Замуж она вышла, из Куйбышева уехала, писать перестала, сама знаешь - другая жизнь... А на кладбище к отцу и деду сходим? Хорошо, детка, флоксов отсюда откопаем и вон тех сиреневых ромашек - они ещё и в августе постоят... - Евгения задумалась. Уж и не знаю, что можно тебя спрашивать, я что нет... Люди, что письма передавали, всегда упоминали о секретности. Я и молчала, даже Леониду - ни слова. Только матери, конечно, шепнула, а то у неё сердце слабое.
- Ну, про Максима-то расскажи хоть немного! - попросила Лариса Ивановна. - Он меня как родную любил, и я его внучком считала, даром что смугленький!
- У него все хорошо. Только я ни разу его не видела - это все секретные дела. Фотографии в журналах встречала... Он теперь живет в очень состоятельной семье, красивый такой, взрослый, а как Анечка? - поспешила Виктория сменить тему.
- Анечке пятнадцать - совсем барышня. Здешние кавалеры прохода не дают - все вечера мимо на велосипедах шастают и окошки заглядывают. Но она в спецшколе и в музыкальной... На коньках прекрасно
