самоуничтожение. Ты попыталась вытащить из трясины слабовольного мальчишку, заменив его мертвую душу живой. А я сделал все, чтобы изломать и уничтожить тебя. Я сделал все, чтобы погубить Сергея.
Прости, прости - тысячу раз преклоняю колени - прости! Я видел подлинное досье Баташова. Я знаю, почему ты так преданно и так упорно любила его. Ведь ты и сейчас его любишь, Слава.
Я знаю теперь, почему вашу дочь зовут Софья... Ты никогда не говорила мне, что пацаны из вонючих подворотен, жалкие звереныши, рожденные алкашами, убогие юродивые, изувеченные совдепией, звали Сергея Чистым. Ты когда-нибудь встречала такую 'кликуху' - Чистый? Я думаю, это значит у них - Святой...'
Так вот о чем намекал Саша! Он хотел, чтобы я сама извлекла это слово из своей души, где оно жило все эти годы. Я - самый преданный и близкий друг Сергея, лучше всех знала, что нравственный компас Баташова работал на диво точно: добро всегда было добром, а зло - злом, в каком бы обличье оно ни выступало.
И это открыл мне Юл! Он, а не я, увидел правду в печальной истории 'Сонечки', которую какой-то внимательный дяденька не забыл занести в досье Баташова. Интересно, как выглядели там формулировки, поразившие воображение Юла?
!Влюбленная в С. Баташова гражданка Полунина скончалась в результате ножевого ранения в грудь во время уличной драки'? Или 'Проститутка Полунина заслонила своим телом работника районного отделения милиции С. Баташова, которого считала самым лучшим человеком на свете...' Возможно, нынешние летописцы криминального мира более склонны к романтике, чем к протоколу. Ведь они не забыли помянуть последнюю волю этой московской 'Сонечки Мармеладовой' и то, что мой муж, инспектор милиции по кличке Чистый до сих пор чувствует на своих руках кровь погибшей из-за него девушки.
Теперь на мне и на Сергее кровь Юла. Очень много крови. Полная ванна. Я посмотрела на свои ладони, сжимавшие руль. Машина вильнула. В свете фонарей ладони мертвенно синели, я отерла их о юбку, и рвотный спазм подкатил к горлу. Никогда не забыть, как пахнет смешанная с горячей водой кровь!
Мои мысли путались, принимая форму ужасающих в своей реальности видений. Конечно, мне явились мертвецы. Они глумились над моим смятением, тянули ко мне взывающие к отмщению руки: отец, Юрка, Ирочка, Рустамовы, подмигивающая голубым шальным глазом Аська.
А среди них - печальный, отрешенный, шагающий куда-то в светящуюся дымку Юл. Он уходил, становясь все меньше и меньше - черной точкой на горизонте. И снова, как уже много раз прежде, меня обожгла боль оттого, что я вижу его последний раз.
Мне так часто приходилось обмирать от тоски, глядя в его удаляющуюся спину, и думать, заклинать - 'нет, нет, неправда, не может быть', что и сейчас я не могла верить в случившееся. Я прогоняла видение безжизненного тела, распластавшегося в алой воде, я отворачивалась от насмешливых глаз Аськи и не хотела видеть лицо Сергея - строгое, задумчивое, с черной дырочкой в виске...
Я осознала реальность, лишь выехав на шоссе. Навстречу неслись привычные столбики с названиями деревень, автобусные остановки под черными соснами, жадно разевали рот урны в виде черно-белых пингвинов... А вот и мозаичное панно - космический корабль и синяя планета, под которой я нашла одурманенного Юла... Потом мы обливались водой на веранде и грелись друг о друга, свернувшись клубком под ватным одеялом...
Нет, нет... это уже было. И никогда больше не будет! Я еду домой, где заперла в подвале своего мужа, приговорив его к судилищу совести. А ещё я натравила на него Ртищевых. Я говорила с Афанасием днем и намекнула, что Сергей хочет рассказать ему что-то важное. В то время Лара уже, вероятно, 'открыла глаза' Юлу, дав ему понять, какую роль он послушно сыграл в этой истории, и толкнуть на самоубийство. Потом, выждав, когда я покину дом, коршуны нагрянули к жертве. Не одни, наверно, с хозяином. А может, просто- напросто, послали к нему Аркадия, обезумевшего от ненависти и горя, потерявшего все, что у него было - дело, честь, Асю. 'Останови Тайцева, он у последней черты', - писал Юл, торопя меня спасти мужа. А я все это время подыгрывала врагам, вознамерившимся сломить Сергея, заполучить его послушного, раздавленного моим предательством и презрением бывшего друга.
Но они просчитались.
Я-то знала, что у Сергея семь пуль. И одну он оставит себе.
Уже издали, вглядываясь в темноту, я пыталась разглядеть у забора синие мигалки милицейских машин и светлый фургон реанимации. В домиках за сиреневыми кустами спали люди, ничто не нарушало тишину дачной ночи. У соседей выла молодая овчарка, посаженная на цепь, на волейбольной площадке среди сосен тусовалась молодежь. Оттуда тянуло запахом костра и прорывались сквозь шелест встревоженной листвы обрывки бурного шлягера Майкла Джексона.
Я тихонько остановила машину возле забора, не став заезжать во двор и вышла на залитую лунным светом дорожку. В окне кухни уютно светилась апельсиновая лампа и вздрагивал от ветерка край пестрой кисейной занавески. Наверно, я забыла выключить свет. Но ведь я не включала радио. Откуда же эти голоса?
Я кралась по влажной от росы траве к окну собственного дома, с тем ощущением радостной гибели, с которым, наверно, летит в огонь ослепленная бабочка. Ясновидец Саша не зря намекал на скрытые возможности моей интуиции. Подтягиваясь к подоконнику, я уже знала, что увижу в комнате.
Нам кухонном столе стояла полупустая бутылка водки, блюдо с крупно нарезанными помидорами и открытая консервная банка. Двое мужчин, сидящие друг против друга, что-то оживленно обсуждали.
Лицо Аркадия было непривычно радостным. С рюмкой в одной руке и вилкой в другой, он выглядел победителем. Вот он поднял рюмку, чокнулся с собутыльником и со словами 'Будем живы!' - осушил её, закусив помидором.
- А как же, теперь непременно будем, - ответил второй и обернулся к окну.
- Слава?! - вырвалось у них одновременно.
- Сергей?! - Это было последнее слово, которое я произнесла. За ним чернела пустота и долгое, долгое молчание...
В одиннадцать вечера романтические прогулки по тихим московским улочкам небезопасны. Никто из служителей законопорядка, круглосуточно патрулирующих центр, не посоветует мирному гражданину забредать в уютные переулки старого города или совершить моцион по безлюдным набережным. Близость реки вообще опасна. То ли возможность без труда спрятать концы в воду, то ли особые флюиды, исходящие от ночной реки, делают набережные зонами повышенной преступной активности.
Одинокого толстяка, бредущего от Большого каменного моста по направлению к Воробьевым горам, патруль останавливал дважды. Мужчина покачивался и вид имел весьма неуверенный, хотя признаков алкогольного или наркотического опьянения у него обнаружить не удалось, как и каких-либо предметов криминального характера. Документы бродяги были в порядке, а старенький перочинный нож с обломанным лезвием никак не мог притязать на орудие убийство.
Никому из патрульных не пришло в голову попросить подозрительного москвича снять брюки. Зрелище произведенной операции могло вызвать недоумение - так обычно мстят итальянские мафиози предателю, нарушившему закон омерты, а отрезанный орган затыкают в рот провинившегося.
Врач на крымской вилле соблюдал законы антисептики, хотя и не воспользовался анестезией. Палачам, со всей очевидностью, хотелось сохранить жизнь жертве, нанеся удар по её рассудку.
Он пришел в себя на пыльном шоссе у столбика с указателем 'Симферополь 3 км'. Слова ничего не говорили ему, как и пустынная в предрассветные часы южная местность. Но рука быстро нащупала висевший на шее крестик и, оборвав цепочку, с омерзением швырнула его в придорожный бурьян. По коже пробежала дрожь отвращения.
Человек с облегчением вздохнул, будто сбросил с себя скорпиона. Те, кто мучил его в подвале, смеялись, увидев крест: 'Проси защиты у своего боженьки'. Он просил, истово шепча 'Отче наш' - единственную молитву, которую знал с детства... Защитник предал его.
Выжив после варварского надругательства, Анатолий поначалу ничего не помнил, а вспомнив, ощутил себя совсем другим существом - сильным, ловким, хитрым. Если бы ему пришлось заполнять анкету, то во всех первых пяти пунктах он написал бы только одно слово - Мститель.
Мститель, несомненно, обладал качествами сверхчеловека, потому что перестал ощущать себя представителем рода Homo sapiens, а следовательно, был избавлен от страхов и сомнений, связанных с мыслью о смерти. Ему удавалось предугадать действия окружающих и не составляло никакого труда
