Старуха попросила Катю слазить в подвал и достать для дяди бидон простокваши.
Катя покривилась, однако тотчас же вышла и полезла.
Вернувшись, она попробовала было продолжать свои стихи, но, увы, вероятно, из-за того, что в сыром, тёмном погребе Катя стукнулась лбом о подпорку, - вдохновение исчезло, и ничего у неё дальше не получалось.
Катя решила переписать начисто то, что сделано, и положить стихи на столик дяди, чтобы тот подивился новому таланту своей племянницы.
Однако хорошей бумаги на столе больше не было. Тогда Катя вспомнила, что в головах у дяди, под матрацем, завёрнутая в газету, лежит целая пачка.
Пачку эту она развернула, достала несколько листиков и стала переписывать. Только успела Катя дойти до половины, как снова её позвала старуха. Она высунулась через окошко и теперь уже довольно грубо спросила, что той опять нужно. Старуха попросила Катю слазить в подвал, в большой холодильник, и достать пяток сегодняшних яиц, потому что ей надо ставить тесто для блинов, которых дядя, конечно же, захочет поесть вместе с простоквашей.
Катя плюнула. Выскочила. Полезла. Долго возилась, отыскивая в огромном холодильнике яйца, и, вернувшись, твёрдо решила больше на старухин зов не откликаться. Села за стол. Что такое? Листка с её стихами на столе не было. Удивленная и даже рассерженная, заглянула под стол, под кровать... Распахнула дверь коридора. Нету!
И Катя решила, что, должно быть, в её отсутствие в комнату заскочили два сумасшедших котёнка и, прыгая, кувыркаясь, как-нибудь уволокли листок за окно, в сад. Вздохнув, она взялась переписывать наново. Дописала до половины, загляделась на скачущего по подоконнику воробья и задумалась.
'Вот, - думала Катя, - клюнет, подпрыгнет, посмотрит, опять клюнет, опять посмотрит... Ну, что, дурачок, смотришь? Что ты в нашей человеческой жизни понимаешь? Ну хочешь? Слушай!'
Катя потянулась к листку со стихами и, просто говоря, обалдела. Первых четырёх только что написанных ею строк на бумаге уже не было. А пятая, та, где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на глазах у Кати, как сухой белый лёд, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка.
Крепкая рука опустилась девочке на плечо, и, едва не слетев со стула, Катя увидела незаметно подкравшегося ко ней дядю.
- Ты что же это, скотина, делаешь? - тихо и злобно спросил он. - Это что у тебя такое?
Катя вскочила, растерянная и обозлённая, потому что никак не могла понять, почему это её стихи про пароход, про храброго капитана и про девиц могли привести дядю в такую ярость.
- Ты где взяла бумагу?
- Там, - и Катя ткнула пальцем на кровать.
- 'Там, там'! А кто тебе, дряни, туда разрешил лазить?
Тут он схватил листки, в том числе и те, где были начаты стихи об отважном капитане, осторожно разгладил их и положил обратно под матрац, в папку.
Но тогда, взбешённая его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, Катя плюнула на пол и отскочила к порогу.
- Что вам от меня надо? - крикнула она. - Зачем вы меня мучаете? Я и так с вами живу, а зачем - ничего не знаю! Вам жалко трёх листочков бумаги, а когда в вагонах... так чужого вам не жалко! Что я вас, ограбила, обокрала? За что вы на меня сейчас набросились?
Катя выскочила в сад, забежала на глухую полянку и уткнулась головой в траву...
Очевидно, дяде и самому вскоре стало неловко.
- Послушай, девочка, - услышала Катя над собой его голос. - Конечно, я погорячился, и бумаги мне не жалко. Но скажи, пожалуйста... - тут голос его опять стал раздражённым, - что означают все эти твои фокусы?
Катя недоумённо обернулась и увидела, что дядя тычет себе пальцем куда-то в живот.
- Но, дядя, - пробормотала она, - честное слово... я больше ничего...
- Хорошо 'ничего'! Я хотел утром переодеть брюки, смотрю - ни одной пуговицы! Что это всё значит?
- Но, дядя, - Катя пожала плечами, - зачем мне ваши брючные пуговицы? Ведь это же не деньги, не бумага и даже не конфеты. Что я - продавать их буду?.. Мне и слушать вас непонятно.
- Гм, непонятно?! А мне, думаешь, понятно? Что же, по-твоему, они сами отсохли? Если бы одна, две, а то все начисто!
- Это старуха срезала, - подумав немного, сказала Катя. - Это её рук дело. Она, дядя, всегда придёт к вам в комнату, меня выгонит, а сама всё что-то роется, роется... Недавно я сама видела, как она какую-то вашу коробочку себе в карман сунула. Я даже хотела сказать вам, но забыла.
- Какую ещё коробочку? - встревожился дядя. - У меня никакой
коробочки... Ах, ты, цветок бездумный и безмозглый, тяжёлая наследственность! - спохватился дядя. - Это она у меня крем для бритья вытянула. А я искал, искал, перерыл всю комнату! Глупа, глупа! Я, конечно, понимаю: повороты судьбы, преклонные годы... Но ты когда увидишь её у нас в комнате, то гони в шею.
- Нет, дядя, - отказалась Катя. - Я её не буду гнать в шею. Я её и сама боюсь. То она меня зовёт Танькой, то Веркой, а чуть что - палкой замахивается. Вы лучше ей сами скажите. Вон она возле клумбы цветы нюхает! Хотите, я вам её сейчас позову?
- Постой! Постой! - остановил её дядя. - Я лучше потом... Надоело! Ты расскажи, что ты у Славки делала.
Катя сперва покраснела, но потом коротко рассказала дяде, как провела время у Славки, как он подарил ей открытку, мельком упомянула, что Славкин отец через три дня надолго уезжает в Крым (точнее уплывает катером), и Славка, конечно же, будет скучать.
Дядя вдруг разволновался. Он встал, обнял Катю и погладил по голове.
- Ты хорошая девочка, - похвалил её дядя. - С первой же минуты, как только я тебя увидел, сразу понял: 'Вот хорошая, умная девочка. И я постараюсь помочь ей в жизни'. Мнда! Теперь я вижу, что в тебе не ошибся. Да, не ошибся. Скоро уже мы поедем в Новороссийск. Начальник школы МВД - мой друг. Помощник по учебной части - тоже. Там тебе будет хорошо. Да, хорошо. Конечно, многое... то есть, гм... кое-что тебе кажется сейчас не совсем понятным, но всё, что я делаю, это только во имя... и вообще для блага... Помнишь, как у Некрасова: 'Вырастешь, Саша, узнаешь...'
- Дядя, - задумчиво спросила Катя, - а вы не изобретатель?
- Тсс... - приложив палец к губам и хитро подмигнув ей, тихо ответил дядя. - Об этом пока не будем... ни слова!
Дядя стал ласковый и добрый. Он дал Кате пятнадцать долларов, чтобы та их потратила, как ей захочется. Похлопал по правому плечу, потом по левому, легонько ткнул кулаком в бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушёл.
Прошло три дня. Повидаться со Славкой Кате так и не удалось - в парк он больше не приходил.
Бегая днём по городу, она остановилась у витрины книжного магазина и долго стояла перед большой географической картой. Вот он Новороссийск! Чёрное море! Недалеко - Геленджик, чуть дальше - Туапсе, потом Сочи, а потом - опустошённая долгой войной Абхазия и за ней Грузия, где совсем недавно ещё правил кровавый диктатор, бывший коммунист-брежневец и после натовский холуй, Шеварнадзе, а внизу, далеко - до Турции, до Болгарии и до Румынии - раскинулось море...
...И волны бушуют вдали...
Товарищ, мы едем далёко,
Далёко от здешней земли.
- Так пелось в старинной красивой песне.
Нетерпение жгло и мучило Катю.
А вот он и север! Охотское море. Угрюмое море, холодное, ледяное. Где-то тут, в лагере, сидит Катин отец. Последний раз он писал из Магадана.
Магадан... Магадан! Вот он и Магадан. Отец писал мало и редко. Но последний раз прислал длинное письмо, из которого Катя, по правде сказать, мало что поняла. И если бы она не знала, что отец её работает в лагерях, где с выпивкой плохо, то Катя бы подумала, что писал он письмо немного под этим делом.
Во-первых, письмо было не грустное, не виноватое, как прежде, а с первых же строк он выругал Катю за 'хвосты' по алгебре.
