просыхая.
Хотел он еще говорить, но его с помоста стащили.
- А сейчас, братия, - боярин кричит, Ковалевский-Новопридворский-Нобелевский к вам обратится хочет. Только, говорит он, четыре слова. Все одно, говорит, не смогу больше - слезы задушат.
Боярин выходит на помост, лицо мокрое.
- Братия! - Кричит громко. - Случилася беда великая! Войско Бориски-царя от поганых воротилось недавно. Что там творилося, братия, про то и вспоминать горестно и рассказывать страшно. На живом мертвый лежал, и живой на мертвом. Сколько поганых в куски изрубили - не перечесть. И предводителя их - Дудай-хан-змея копьем проткнули насквозь. А он добрейшей души человек был и старый мой хороший товарищ. Помню, сидим мы с ним вместе, так он всякий раз обязательно что-нибудь эдакое выдумает. То велит из слуг кого-нибудь живого зажарить, то кожу с кого снять прикажет, а то и еще посмешнее что. Такой был забавник! И сердце у него было доброе. Вот раз, помню, велел он детинушку одного посадить на кол. А дело было зимой. Так приказал он шубу надеть на него, шапку-ушанку да валенки потеплее. Еще, говорит, застудится! А как прикажет кого напополам распилить, так всякий раз велит фуфайку подложить под него. Чтоб, говорит, лежать ему было не жестко сердешному... - Боярин слезу смахнул. - Рыдают сейчас поганые, убитых своих считают. Они и мне заплатить обещали, чтоб я везде и во всяком месте рыдал бы над их бедами.
И залился тот боярин слезами горючими, упал на помост. И унесли его. А другой боярин говорит громко:
- А сейчас, братия, поэт Огурцов из изгнания воротившись слово сказать до вас хочет.
Детинушка выходит тощий - словно не ел месяц.
- Братия, - говорит, - я долгие годы томился в изгнании. И томяся, я понял, братия вы мои возлюбленные, что Бориску - царя нашего надобно нам поскорее скинуть. А лучше, если при этом его еще и убить.
Другой боярин появляется на помосте. Поглядел, усмехнулся весело.
- Ребята! - Кричит. - Завтра, ведь - что? Завтра их летописцы - шкуры продажные, напишут все, что тут, мол хулюганы собрались. Напишут, что, мол, безобразничать сюда пришли. Айда, ребята! Пойдем - наберем каменьев да побьем им окна, чтоб знали, собаки, как нас вперед хулюганами обзывать.
- Айда! Пойдем! Побьем окна! - В толпе закричали.
И ушли все куда-то. А Иван остался. Видит он - поп стоит в стороне.
- Братия мои возлюбленные! - Кричит. - Настали времена тяжкие. Понаехали отовсюду проповедники заморские. Мутят они души православные учениями своими чуждыми. Но вы, братия, к ним не ходите, не слушайте вы брехню ихнюю. К нам приходите, нас слушайте.
- Бориска-то царь попов любит, - детина какой-то говорит Ивану. - Вот прежний царь духу одного ихнего не переносил. Бывало, как завидит попа, так и спрашивает - а для чего это, говорит, он до сих пор на колу не болтается? А ну, исправить-ка сие недоразумение, да поживее! А Бориска, так тот напротив - как станет ему на душе тошно так, что хоть в петлю залазь или в колодезь прыгай, прикажет он: 'Привести-ка ко мне попов, да пусть они вкруг меня малость походят. Мне от того, - говорит, - на душе сразу светлее делается, словно, - говорит, - опохмелился с утра.'
Глядит Иван, а в другой стороне люди какие-то пляшут. Лица у них грязные, а глаза - веселые. Поют себе:
- Харя Гриши, харя Гриши, Ромы Ромы харя харя.
- А это кто еще? - Иван удивляется.
- Да это - блаженные, - детина рукой машет. - Дом, где они жили, на самопрокормление перешел. Там торговая палата открылась. А блаженных на улицу всех выставили. Идите, - говорят, - с миром, куда душа желает. Вот они и пошли.
Хотел Иван дальше идти, а его детина какой-то за полу хватает.
- Купи, - просит, - у меня бумаги ценные. За сто монет всего. Ты на другой конец города с ними сходишь, так там купец живет, и он тебе за них тысячу монет даст.
- Сам и иди, - Иван полу вырывает.
- Так я ж хочу, чтоб ты нажился, - отвечает детина.
А рядом мужик стоит. Говорит Ивану:
- Был уже тут один такой. Тоже бумаги ценные продавал. Говорил, мол, там какой-то купец за них вдесятеро дороже заплатит. Враз за бумагами очередь выстроилась. Накупили и пошли того купца искать. А там и нет такого. Удивились они, и снова пошли туда, где тот детина бумагами торговал. Глянули - того и след простыл. Удивились тогда все, опечалились и пошли с горя чьи-то окна камнями бить.
Дальше Иван идет. Парень какой-то к нему подходит.
- Видишь, - показывает, - люди стоят в сторонке? Глазами жадными на тебя смотрят. То, - говорит, - послы иноземные. Они серебра только от тебя хотят. За серебро они и мать продадут родную и отца и детей и душу свою, а тебе, как захочешь, бумагу выпишут, с которою ты в края поедешь далекие. Люди в краях тех живут - зла и горя не знают, от зари и до зари, словно сыры, в масле катаются.
- Не нужны мне края далекие, - отвечает Иван.
- Как знаешь, - парень плечами пожал.
Идет Иван, видит - люди сидят кругом. Торгуют - кто чем. А у кого ничего нет, тот так - руку тянет. Один купец за полу Ивана хватает:
- Купи, - кричит, - у меня горилку! Другой горилки, как эта, на целом свете не сыщешь! Вон, детина в кустах валяется - ноги торчат. Так он всего глоток один сделал!
Пригляделся Иван.
- А отчего не дышит? - Спрашивает.
Торговец тож пригляделся.
- И то верно.
Потом плечами пожал.
- А шут его знает! Но не от моей горилки - точно.
А тут видит Иван: девки в стороне стоят - себя предлагают. Пригляделся Иван к одной, смотрит и глазам не верит своим. Подошел ближе. А девка ему говорит:
- Чего уставился? Чай не на выставке!
- Да как же ты, Василиса, так опуститься-то могла? - Иван головой покачал.
- А что мне делать-то оставалось? - Говорит ему Василиса. - Ты, поди, почти два года гдесь шлялся. А Горыныча уже давно нет. Помер он. Детинушку черного скушал - и через то заразился хворью какою-то заморскою. Слово такое чудное - поди, и не выговоришь. А как он страдал, сердешный! Все тебя ждал, думал - придешь, от мук его напрасных избавишь. Да так, вот, и не дождался. А как не стало Горыныча нашего, так слуги его и замок продали и все, что там было, да пропили. И я, вот, осталась одна, как есть.
Покачал головою Иван. Подумал.
- Что было, то было, - говорит, - пойдем, Василиса, домой.
Та вздыхает в ответ.
- Нет, Иван. Иди один. Моя доля - тут оставаться. Это оно поначалу только таким кажется. А поживешь - привыкаешь.
- Не могу я тебя понять, Василиса, - отвечает Иван. - Ты, ведь, подумай: человек - он что ветер. Подул - и нет его. А ты, что, целую жизнь здесь прожить думаешь? В другой раз, поди, уже не родишься. Ты погляди вокруг - здесь, ведь, людей нет.
- Я уже тебе, Иван, ответила. Больше ничего сказать не могу.
А тут детина здоровенный подходит к Ивану. Грозно на него глядит.
- Тебе чего тут надобно? Нравится девка - плати и веди. А нет - вали на все четыре. Нечего тут болтать попусту.
Не потерпел Иван. Кровью налилось его лицо. Быстрее, чем детина тот за нож схватиться успел, вынул Иван меч и вонзил ему прямо в сердце. Рухнул детина, что пень трухлявый, дровосеком проворным срубленный. А тут, откудова ни возьмись, набежали со всех сторон стражники, окружили Ивана.
- Сам с нами пойдешь? - Спрашивают. - Али тебя напополам разрубить?