бесшабашно прищуренный взгляд Орлова, этот Генька, которого он хотел представить себе, вдруг показался ему внешне похожим на Орлова - злой, гибкий, с такими же нестерпимо зелеными, отчаянными, готовыми ко всему глазами. - Пойду к орудиям, - сказал Ермаков и надвинул плотнее фуражку. - Давай, - не шевелясь, ответил Бульбанюк. - Часовых удвой. Ночь была на переломе - луна еще сияла за деревьями, над тихой деревней, а в побледневшем небе звезды сгрудились в высоте и казались светлыми туманными колодцами. Парк сухо скребся оголенными ветвями, шумел предутренним ветром - свежо, влажно потянуло с низин. В конце парка Бориса настороженно окликнули: - Стой! Кто идет? - Свои. - Кто свои? - испуганно и грозно взвился голос. - Капитан Ермаков. - А-а, - облегченно произнес часовой. Ермаков подошел к первому орудию - запахло сырой землей. Орудие стояло на чернеющей среди холма вырытой огневой позиции, станины раздвинуты, орудийный расчет маскировал брустверы; справа и слева чуть слышно скрежетали лопаты - копали ровики. Работали в молчании. Часовой проводил Ермакова до огневой, зашептал в темень кустов: 'Лейтенант, лейтенант', - и тут же отошел, исчез за спиной. Лейтенант Прошин встретил его возбужденный, отвел в сторону, отрывисто заговорил: - Ничего не понятно, товарищ капитан. Какие-то люди шляются. По дороге внизу.. и здесь... - Какие люди? - Минут десять назад какие-то двое прошли. Часовой остановил: 'Кто идет?' Отвечают: 'Свои'. Подошли. С фонариками. Посмотрели. 'Окапываетесь? Где офицер?' Я говорю: 'В чем дело?' Один спрашивает: 'Где ваш сектор обстрела?' Я спрашиваю: 'Кто вы такие?' Другой отвечает: 'Я командир третьего батальона, не узнаете?' И наседает: 'Где сектор обстрела, лейтенант? Мне пехоту закапывать нужно'. Я ответил, что сектор обстрела еще неизвестен. А он засмеялся: 'Эх вы, пушкачи - прощай, родина!' - и пошли вниз. Командир третьего батальона... - Мальчишка! - с таким внезапным гневом сквозь зубы проговорил Ермаков, что Прошин отшатнулся даже. - Никакого третьего батальона здесь нет! Вы поняли? Здесь есть один командир батальона Бульбанюк. Вам ясно? Рас-те-ря-лись! Эх вы!.. Черт бы вас взял совсем! - Я думал... - пролепетал Прошин заикающимся голосом. - Потом думал, что... - Ничего вы не думали! - со злостью оборвал Ермаков. - Дали бы им в спину автоматную очередь, если не хватило смелости задержать живыми, вот тогда бы вы думали! Почему не сообщили сразу? Витьковского послали бы за мной! Где он, Витьковский?. - У второго орудия. - Где вы видели людей на дороге? - Вон там. - Никого не вижу! - Сейчас там никого... нет... Что это? Слышите? Вдруг красный неопределенный свет возник в небе где-то над парком, и Ермаков отчетливо увидел бледное лицо Прошина и замерших с пучками веток солдат на огневой позиции. Все молчали. Ракета, как бы сигналя кому-то, описала дугу и упала, затухая, в дальнем конце парка. Сразу нависла тишина... Откуда ракета? Чья? И тотчас вторая ракета стремительно взвилась уже впереди, над лесом, откуда пришел батальон, и пышно рассыпалась в полях. Искры угасли в сомкнувшейся темноте, и снова навалилась тугая тишина. - Немцы? - шепотом выдавил Прошин и быстро повернул голову туда, где слева всплыла уже третья ракета. - Да, это немцы, - сказал Ермаков. - Колечко видите? Они... Он не договорил. Кто-то, задыхаясь, бежал по скату холма, цеплялся за кусты, издали звал нетерпеливо и хрипло: - Лейтенант! Лейтенант!.. - Ты, Жорка? - крикнул Ермаков. - Товарищ капитан... фрицы!.. - Быстро в штаб к Бульбанюку! - Товарищ капитан... - В штаб! Молнией! Впереди, с околицы, ударили крупнокалиберные пулеметы, белые трассы хлестнули над головой.
Глава восьмая
Эта маленькая полоска земли на правом берегу Днепра, напротив острова, называлась в сводках дивизии плацдармом, в разговорах штабных операторов - трамплином, необходимым для развертывания дальнейшего наступления. Кроме того, в донесениях из штаба дивизии Иверзева неоднократно сообщалось, что плацдарм этот прочно и героически держится, перечислялось количество немецких контратак, количество подбитых танков и орудий, число убитых гитлеровских солдат и офицеров и доводилось до сведения высшего командования, что наши войска концентрируются и группируются в районе острова, на узкой, расширяемой полосе правобережья, и готовятся нанести удар. С конца прошлой ночи наступило неожиданное затишье, а известно, что в состоянии вынужденных передышек высшие штабы требуют донесений более подробных, чем в период наступления, и в сообщениях из дивизии все выглядело на плацдарме чересчур планомерно... Здесь же, в батарее старшего лейтенанта Кондратьева и в роте капитана Верзилина, точнее, в расчетах двух уцелевших орудий и в двух оставшихся после переправы стрелковых взводах, ждали и закапывались в землю. Узенькая - на две сотни метров - ленточка плацдарма тянулась по высокому берегу Днепра, днем просматривалась немцами и простреливалась с трех сторон, ночью ракеты падали и догорали в нескольких шагах от огневой позиции батареи. Две землянки, похожие на большие норы, были выкопаны артиллеристами в отвесном обрыве, вырубленные в земле ступени вели наверх, к орудиям. Днем там лежал один часовой, ночью - два. Здесь, на бугре, орудия были глубоко врыты, стояли без щитов, накрытые камуфляжными плащ-палатками, ниши по бровку набиты снарядными ящиками, что удалось за ночь переправить сюда. В ясный голубой день, засиявший над Днепром после ночной переправы, артиллеристы грелись на песке возле землянки, усталые, наслаждались осенним солнцем. Старший лейтенант Кондратьев поеживался в несвежей нижней рубахе, неумело и конфузясь пришивал подворотничок к пропотевшей гимнастерке. Изредка он поглядывал на левый берег. Густо-синяя широта Днепра, облитая солнцем, песчаный остров, желтые леса, белые дороги на далеких холмах за лесами - все это, как в бинокль, на много километров было видно отсюда. Там, на белых дорогах, нечасто появлялись повозки, ползли в пыли, и тотчас со стороны немцев глухо ударяла батарея. Черные кусты разрывов вырастали на холмах, застилали на миг дорогу. Стараясь выбраться из этих кустов, повозки мчались, неслись вскачь, круто забирая в гору, и тогда у всех возникало острое чувство любопытства: накроет или не накроет? Один раз повозку все-таки накрыло: на том месте, где была лошадь, образовался бугор. Маленький человек соскочил на дорогу и, петляя, побежал в сторону и вверх. И, как в укрытие, вбежал в черный куст разрыва. Больше по нему не стреляли. Сержант Кравчук, держа на весу ногу и плотно, сильно наматывая на нее чистую портянку, сказал с осуждением: - Эх и дураки бывают братья славяне. Все пристреляно, а он лезет. Чего лезет? Стороной объехать нельзя? Немец не полез бы... - Глупая привычка - авось, - сказал Кондратьев и провел пальцами по влажному лбу. - Да, да... Он покашливал, то зяб, то бросало в пот: простыл все же, когда немцы искупали в Днепре в ту первую ночь неудачной переправы. Разыгравшееся осеннее солнце было тепло, ласково, он чувствовал это, но оно не согревало его всего: голове было горячо, спине холодно. Глубоко тыкая иголку в подворотничок - пальцы не слушались, - Кондратьев удивлялся и сердился даже: всю войну не болел, а тут вот на тебе, чепуха какая!.. - А ты не торопись. Сказал, будут у тебя часы, - послышался спокойный уверительный голос. Шагах в трех от Кондратьева - головами друг к другу - лежали на плащ-палатке наводчик Елютин и подносчик снарядов Лузанчиков, худенький, с золотистым пухом на щеках. Как всегда, Елютин возился, чинил очередные часы: прищурив внимательно глаз, крутил острием перочинного ножа в разобранном механизме. А Лузанчиков глядел на сияющие колесики, на косматое солнце, на песчаный остров за Днепром, потом засмеялся и подул на светлые волосы Елютина. Тот, не поднимая головы, спросил: - Это что же такое? - Паутина, - сказал Лузанчиков. - Вон смотрите, на волосах. С деревьев тянется. Елютин поднял голову. На берегу, среди синего неба, стояли, светясь каждым листом, рыжие осины, и оттуда, посверкивая тончайшими нитями, тянулась в чистом воздухе паутина. - Действительно, - сказал Елютин удивленно. - Ну ладно, ты вот что. Давай помогай, без всяких глупостей. Или проваливай. И все. Тебя ничего не интересует. Ты как дрозд, Лузанчиков. Все видишь, а на одном не можешь внимания держать. - А вот интересно: солнце, деревья, а птиц нет. Даже синиц. Почему? - Перепугали синиц, - мягко сказал Кондратьев. - Проваливай! - проговорил Елютин сердито. - От тебя толку не будет. - Нет, я буду вам помогать! - взмолился Лузанчиков. - Честное слово... - Пусть, - вмешался Кондратьев и улыбнулся виновато. - Что вы на него сердитесь? Паутина - тоже отличная штука. Елютин был ленинградец, часовых дел мастер, золотые руки, золотая голова. Если сам Кондратьев, филолог по образованию, стал многое забывать, что когда-то очень любил, и теперь уже, казалось, жил одной войной, то Елютин, парень с шестиклассным образованием, как будто едва вдавался в логику военных событий, - ежедневно руки его были в знакомой работе. В обороне почти весь полк сносил к нему немецкие, швейцарские и наши старенькие, случайно и не совсем случайно найденные механизмы, и каждый с радостным удовольствием уходил, чувствуя ожившие часики на руке. Не ремонтировал Елютин и отказывался чинить только тогда, когда приносили к нему часы карманные. Был случай: он наладил и выверил прекрасный трофейный 'Мозер' для Кондратьева, тот подарил его лейтенанту из полковой разведки, а через неделю лейтенант погиб - разорвалась мина, раздробила карманные часы, и осколки механизма загнало в живот. Узнав об этом, Елютин несколько дней ни с кем не разговаривал, лежал в землянке, отвернувшись к стене, и наотрез отказывался работать. Поэтому, не забывая роковой случай, Кондратьев порой чувствовал себя неловко перед ним. Кондратьева знобило. Вздрагивающими пальцами он разгладил неровно пришитый черными нитками подворотничок, озябнув, натянул гимнастерку, застегнул
