Батальоны просят огня

ротах осталось по пятьдесят - сорок человек. Мы стянули на себя кучу немцев, мотопехоту, танки, авиацию. Надо быть остолопом, чтобы не понимать: время, время для наступления дивизии... Мы торчим в колечке шестнадцать часов. Где дивизия? С пшенкой ее съели? - Не знаю, - ответил Ермаков и, опираясь о спинку кровати, искоса поглядел на молчавших связистов. - Выход один: ждать. И связь, связь... Мы не знаем, что там с дивизией. Поэтому - ждать. Мы делаем то, что и надо делать, - оттягиваем на себя силы. Иначе зачем мы здесь? Орлов рассмеялся: - Я шестнадцать часов говорю об этом солдатам. Говорю и... уже не верю себе. Еще час - и от батальона не останется ни человека! Полсуток в дивизии думают: начинать наступление или не начинать? Утром я поймал по рации полк. На три секунды поймал! Ни дьявола не принимала эта фукалка леса мешают, и вдруг поймал. Два слова поймал: 'Держаться, держаться!' Но сколько прошло времени? Там знают, сколько может продержаться один-единственный батальон? - Что предлагаешь? - спросил Борис. - Что именно? - Сохранить оставшихся людей. - Орлов подошел к двери блиндажа, плотнее прихлопнул ее. - Ясно? - Конкретно. Как? - Немедленно снять людей. Сконцентрировать на восточной окраине. И прорываться сквозь окружение к Днепру. И хотя Ермаков снова почувствовал за этими словами правоту Орлова, все же непотухающая искорка надежды заставила его сказать: - Положили здесь людей только для того, чтобы уйти назад? Так просто, Орлов? Бессмысленно! Надо ждать. И держаться. Возле блиндажа раздался шум голосов, топот ног, и чей-то басок крикнул возбужденно: 'Не тронь его, ребята! Стой, стой, говорю!' Дверь блиндажа рывком распахнулась, и несколько рук изо всей силы впихнули высокого, в кровь избитого человека в тугом шерстяном шлеме, в немецкой порванной шинели, без погон. Следом ввалился Жорка Витьковский, белокурые волосы растрепаны, нос страшно, неузнаваемо распух, на верхней губе засохшая струйка крови; вместе с ним вошел знакомый полковой разведчик, широкий, мрачно замкнутый, весь взмокший, расстегнутая кобура парабеллума отвисала на левом боку. Жорка ступил вперед, шмыгнул носом, проведя под ним пальцами, и, подтолкнув человека в спину, доложил: - Вот этот с пулеметом на церковке сидел. Наш оказался. - Как наш? - не понял Ермаков. - Чей наш? - Ну... русский, что ли, шкура... Или как он там... Проститутка, в общем, - подбирая слова, объяснил Жорка, улыбаясь хмуро, и все трогал пальцами под носом. - Цельный час выкуривали его. Гранаты в нас кидал эти немецкие, а матерился, бродяга, по-русски, когда брали его... в шесть этажей... - Власовец? - быстро спросил Ермаков, подходя к человеку в шлеме, впиваясь потемневшим взглядом в его лицо. Человек стоял расставив ноги в немецких сапогах, засунув руки в карманы, кругляшок черных волос прилип к сгустку крови на лбу, продолговатая ссадина на щеке тянулась к виску, один обезображенный окровавленный глаз заплыл; в глубине другого, антрацитно-черного, остановилось, замерло выражение ожидаемого удара. - Ну? Власовец? - переспросил Ермаков. - Что молчишь? Пленный пожал плечами, невнятно выдавил: - Ich verstehe nicht...(1) - Врет, - насмешливо проговорил Жорка. - Дрейфит, проститутка, что власовца в плен не возьмут. Он еще по дороге начал: 'Нихт, нихт!' А до этого в бога костерил! На чисто русском... Он наших в деревне не одного человека ухлопал. Церковка - все как на ладони. Т-ты! - крикнул он пленному и даже подмигнул, как знакомому. - Закати-ка в три этажа. Для ясности дела. Да не стесняйся, ты! Пленный молчал, открытый глаз его застыл в немигающей неподвижности, зрачок слился с влажной чернотой, и вдруг глаз мелко задергался от тика. - Стрелял, значит? - Ермаков взял человека за подбо- --------------------------------------(1) Я не понимаю... родок, откинул его голову, взглядом нащупывая ускользающую черноту зрачка. - Может, фамилию свою назовешь? Почему русский этот, оставленный здесь, в деревне, стрелял в русских с упорством, на какое способен был только немец, уже не интересовало Ермакова. На такой вопрос никто из власовцев откровенных ответов не давал - и Борис проговорил медленно и раздельно: - Ясно. Думаю, допрос не нужен. Как ты, Орлов? Телефонисты, напряженно выпрямившись, застыли в углу; Орлов, сжав губы, смотрел в пол, и по его бледному лицу, на котором четко прорисовывались изломанные у висков брови, Ермаков прочел приговор. - Допрос? - зло произнес Орлов, не подымая головы. - Ни одного вопроса! Родину, стервец, продал! А ну, выводи его. Фамилия? Не нужна фамилия. Он сам забыл ее!.. - Товарищи... Товарищи... - удушливо-хрипло и жутко выдавил горлом пленный и переломленно рухнул на пол, диким глазом умоляя, прося и защищаясь. - Товарищи... - Он стал на колени, вздымая и опуская руки. Пощадите меня... Еще не жил я... Не своей волей... Пощадите меня... У меня жена с ребенком... в Арзамасе... Товарищи, не убивайте! Мутные слезы потекли по его лицу, и, не вытирая слез, он дрожащими пальцами слепо разорвал подкладку шинели, лихорадочно вытащил оттуда что-то завернутое в целлофан, торопясь, сдернул красную резинку. Орлов гибко подскочил к нему, рванул за грудь так, что затрещала шинель, сильным толчком поднял его с земли. Бумаги посыпались под ноги власовца. - 'Товарищи... Не своей волей... Жена в Арзамасе'? Ах ты!.. А на церковке сидел до последнего? Умри хоть, сволочь, как следует! - Товарищи... Товарищи... - Власовец со стоном вновь ослабление повалился на пол и судорожно совал руки во все стороны, неизвестно для чего пытаясь еще подобрать рассыпанные бумаги. - Я не хотел... не хотел... - Выводите! - испытывая омерзительное чувство, приказал Ермаков и отвернулся, чтобы не видеть этих унизительных, бегущих по щекам мутных слез, этого полного звериным страхом черного глаза без зрачка. Власовца вывели. В траншее послышалась возня, и, накаленный животным безумием, взвизгнул умоляющий голос: - Товарищи... Товарищи!.. Воздух полоснула автоматная очередь. В блиндаже было тихо. Ермаков прошелся из угла в угол, увидел на полу бумаги уже не существующего человека и брезгливо собрал их, просмотрел потертый на углах аттестат, выданный на имя командира взвода разведки лейтенанта Сорокина Андрея Матвеевича, тысяча девятьсот двадцатого года рождения; потом, хмурясь, долго глядел на фотокарточку беловолосой девушки, доверчиво и смущенно улыбающейся в объектив; на обороте косым неокрепшим почерком: 'Дорогому и любимому Андрюше от навечно твоей Кати. 11 апреля 1940 года, гор. Арзамас'. Он протянул бумаги Орлову, стараясь подавить чувство жалости к этой неизвестной ему Кате, которая никогда не узнает всю беспощадную правду о том, кто умер сейчас. Орлов, сумрачный, мельком покосился на аттестат, на фотокарточку и, не проявляя никакого любопытства к документам, сказал озабоченно: - Давай подумаем, Ермаков! Твоих людей посылаем в первую роту. Там самые большие потери. А! - с горькой болью произнес он и засунул документы власовца в полевую сумку. - Торчит перед глазами! Придется в штаб полка отдать. Ну, пошли, Ермаков! Он задумался неожиданно, и на его лице появилось незнакомое просительное выражение: - Боря... Из офицеров пока мы с тобой вдвоем... Я сам людей твоих распределю... А ты останься. За меня. По высоте снайперы со всех сторон лупят. И вообще мне, как говорят, необходимо, а тебе... Двоих укокошат чепуха получится. Из тепло зазеленевших глаз его проглянуло, заблестело нечто похожее на заботливую нежность, и необычное это выражение огрубевшего в матерщине, в вечной окопной грязи старшего лейтенанта чрезвычайно удивило Ермакова. - Понятно, Орлов, - сказал он. И, надвинув фуражку, первым вышел из блиндажа. Все звуки, приглушенные накатом и тяжелой дверью, теперь выделились в угрюмом осеннем дне с отчетливой полновесностью. В двух шагах от блиндажа скрежетал, захлебывался ручной пулемет, стреляли во всей траншее; изредка, перезаряжая диски, люди оглядывались назад, глядели куда-то вбок, а позади высоты жарко пылала окраина, огонь сплелся над улицами и плетнями, дым упирался в низкие, грузные облака, полные октябрьской влаги. Немецкие танки били по высотке, вдоль брустверов всплескивали фонтаны земли, вибрирующий звон осколков бритвенно прорезывал воздух. Орлов вскользь глянул поверх брустверов, крикнул в блиндаж: - Телефоны сюда! На дне траншеи, устало положив на колени карабины, сидели артиллеристы: курили, глядели тупо в землю, как люди, потерявшие что-то, виноватые и не понимающие, зачем они здесь. Только Жорка Витьковский, с распухшим носом, улыбающийся, как всегда, непробиваемо беспечный, показывал Скляру новый финский нож, его точеную костяную рукоятку, рассказывал увлеченно: - Он меня - дербалызь, у меня сто чертей из глаз вылетело. Я - брык, а он крепкий, бродяга, навалился, хрипит и душит, злой, как гад ползучий. Ну, думаю, все, конец мне. В башке пух какой-то... Да... А сзади разведчик ка-ак ляпнет ему по шее... Скляр слушал и мелко-мелко кивал, округляя добрые глаза, восхищаясь и любуясь чужой смелостью, поражаясь ее бездумной решительности. Скляр ненавидел немцев, но за всю войну по роду своей службы он еще не убил ни одного и был убежден, что это не так легко сделать. Жорка пять минут назад, не задумываясь, убил человека, вытолкнув его на бруствер, полоснув очередью из автомата. И хотя Скляр понимал, что Жорка не мог сделать иначе, и хотя знал, что самого его, Скляра, могла убить пуля этого власовца, все-таки жутью веяло от того, что произошло на глазах: стоило нажать спуск - и человека нет, будто он и на свет не рождался. Рядом со Скляром, бережно прислонив к ногам вещмешок, в котором были прицелы, сидел наводчик Вороной, оглохший, весь ушедший в себя, и машинально грыз сухарь, трудно глотая. Он не слышал ни выстрелов, ни рассказа Жорки, он был контужен и в своей глухоте плотно окружен тягучим звоном в ушах; изредка на остановившиеся глаза его набегала теплая, сверкающая влага. Он промокал глаза