сразу показался плохо выбритым, пряча за полуопущенными веками ненавидящие глаза.
И тут кто-то, сбоку, загородив необъятной спиной половину стола, с грубой снисходительностью похлопал лопатообразной ладонью по плечу хилого.
- Не боись Володьку Пистончика, не боись, Григола Саркисовича боись, остерег он назидающе. - Мелко Пистончик еще плавал, малец мокрогубый. Жизнь для него, как американская киношка. А што такое киношка? Помнит, небось, што-то бежало, орало и стреляло, а шо бежало и куда стреляло, хоть лопни, не помнит. Мелькание помнит, хрен крольчачий с Пресни. Григола Саркисыча боись, говорю. Он сквозь землю на два метра видит, а я на полтора...
Все четверо за столом приумолкли. Хилый, посерев осунувшимся лицом, пробормотал:
- С удовольствием удовлетворен. Спасибо. Молодой парень презрительно чмокал губами, ковырял во рту зубочисткой, необъятноспинный смачно жевал, рвал зубами с шампура мясо, отчего двигался сильный его затылок. Армянин, не моргая, косо взирал из-под лохматых бровей на хилого, и взгляд его делался ленивым, сонным.
- Не боись, не боись, - с убаюкивающей лаской повторил он слова необъятноспинного и, взблеснув перстнями на волосатых пальцах, пододвинул тарелку с закусками к хилому: - Ничего. Все мы - друзья. Я хочу всем верить. Кушай, кушай. Все кушайте. Я друзей люблю. Я не люблю киношку. Пиф-паф, плохо! Кровь. Нехорошо. Неинтеллигентно.
И он замолчал, молчали и его друзья, ковыряя вилками в тарелках.
- Ты видишь теплую компанию вон там справа? - спросил Андрей, глазами указывая на ближний столик, где сидели четверо. - Знатные, видно, ребята, лирики современной пробы.
- Нужны они мне на чих, - отозвался Христофоров, с такой энергичностью разрезая мясо, что водка заплескалась в рюмках. - Таких субъектов две трети в ресторане, если не больше. Глянь влево, там другое - веселится интеллигенция, а тосты произносят, как укушенные!
За длинным столом у стены закричали 'браво', оттуда донеслись сначала раздробленные, потом соединенные аплодисменты, там встали, потянулись рюмками в одну сторону, лица мужчин и женщин расплывались в любезных улыбках - за спинами не было видно, кем там восхищались, кому улыбались и так аплодировали, быть может, той итальянской знаменитости, в честь которой был банкет, как давеча объяснил официант.
- Рабы. - Христофоров изобразил губами и носом кислое страдание. Когда наконец мы изживем проклятое ползание на пузе перед иностранцами! Отвратно до изжоги. Правда, есть образец и пример. Всенародно избранный затанцевался перед другом Колем и другом Биллом до третьего пота. А как известно, в политике уважают только силу, о слабеньких вытирают ноги.
- О слабых?.. - поморщился Андрей. - Наш сиятельный тоже о кого-то вытирает ноги. Не о нас ли с тобой? Что-то не то происходит на белом свете, Ким.
- Не надейся, не отвечу. Я глупее тебя, Андрюша, значит, счастливее тебя, уяснил? Я сделал, что мог: сбросил с плеч обузу. Бежал с каторги, которую ты еще не знаешь. Поэтому: живи пока живется. Плетью обуха не перешибешь. Все само собой придет к общему знаменателю. Что происходит? Я в высокой политике не петрю и хочу плыть по течению. Что это? Ты - что?
- Что значит 'что'?
- Ты о чем, Андрей? Куда ты смотришь?
- Ничего не понимаю. Это она? Откуда здесь она?
- Кто она?
Андрей, растерянно хмурясь, смотрел в зал, в сторону длинного стола, где все громче, все оживленнее продолжали шуметь, кричать, улыбаться, произносить тосты, празднично стрелять пробками шампанского - эта беззастенчивая восторженность выделялась в общем ресторанном гуле, и в этом неприятном хаосе возбужденно смешанных человеческих звуков и голосов шла меж столиков прямо к Андрею незнакомая, выточенная будто из чего-то драгоценного, и будто чем-то знакомая женщина в прозрачной блузке, в такой короткой юбке, что вызывающе видны были колени, часть бедер, и внезапное, чудилось, колдовское узнавание сна оглушило Андрея, сбило дыхание, он не мог представить ее в ресторане, в таком слишком открытом костюме, но ее волосы цвета светлого золота, темно-серые глаза, тепло плещущие смехом, ее ровная походка 'по жердочке' не могли не принадлежать Тане - да, это была она, Таня, присутствие которой здесь он не в силах был вообразить. И он встал, еще не веря, как в тумане наваждения, сделал несколько шагов к невозможному двойнику Тани - и наваждение не исчезло. Она легко шла ему навстречу, протягивая руку.
- Андрей, - сказала она смеющимся голосом, и он почувствовал пожатие ее пальцев. - Вот странно! Я увидела тебя издали и сначала не поверила! Просто невероятно! Каким образом ты здесь? Ты ходишь по ресторанам?
Он улыбнулся неловко:
- Я хотел это спросить у тебя, Таня.
- Как я оказалась здесь? Меня привел сюда мой преподаватель по эстетике, он добр и очень талантлив, - заговорила она, с искренней радостью сияя глазами ему в глаза. - Вчера приехал знаменитый итальянский модельер, кутюрье Петини, захотел посмотреть нашу школу. Ему показали, он восхищен, представь - понравилась ему и я. Он даже спросил, не соглашусь ли я поехать в Париж, где будет его показ осенью. Конечно, это чисто итальянский комплимент, цена которого моя грошовая обворожительность.
- Совсем уже прекрасно, - пробормотал Андрей, преодолевая первую неловкость, и осторожно взял ее за локоть, подвел к столику. - Я рад, Таня... Пожалуйста, побудь с нами. Хотя бы несколько минут. Правда, у нас пока еще не кричат 'браво' в честь успеха у иностранцев. Но зато я познакомлю тебя с известным фотографом, - говорил он, зажигаясь против воли иронией после ее слов об итальянском модельере. - Это мой друг - Ким Христофоров. Снимал почти всех звезд Европы. Не коммунист, не демократ, не монархист. Свободен во всех смыслах. Гражданин мира. Так же, как считали себя греческие философы в невозвратные золотые времена.
Вытаращив замершие глаза в обводе рыжих ресниц, рослый Христофоров воздвигался над столиком, не отрывая взгляда от Тани. Она подала руку, не выдержала его завороженного внимания и засмеялась.
- Вас звать Ким? Коммунистический интернационал молодежи?
Он клюнул носом в индийский браслетик на ее запястье, сказал невнятно:
- Что-то в этом роде... Кто вы такая? Мэрилин Монро? Вивьен Ли? Любовь Орлова?
- Ни то, ни другое, ни третье. И даже не четвертое. Я просто Таня, сказала она, обдавая его мягким светом глаз. - К сожалению, я не могу остаться с вами, мальчики. Меня отпустили на минутку. Я обманула их, сказала, что увидела одноклассника. Понимаете, итальянца интересует молодежь, и он все время задает мне какие-то странные вопросы. Что я люблю? Что пью? Какой цвет мне нравится? Не вопросы, а скучища дикая. Но мне неудобно уйти, мальчики. Андрей, позвони, пожалуйста, и заходи. Или я позвоню. Хорошо?
- Шпион. Агент цээру.
- Кто? - испуганно не поняла Таня.
- Ваш итальянец, - мрачно ответил Христофоров и с притворной свирепостью спросил: - Вы его любите?
- Кого? - опять не поняла Таня.
- Андрея, без всяких сомнений. - Христофоров по-боевому выставил вперед подбородок. - Не советую. Четыре раза женат. Судим за двоеженство. Отсидел десять лет. Всем четырем платит алименты. Собирается бежать в Иорданию. С мечтой о гареме. Любит жениться - основная черта. Вот характеристика этого молодца. Выходите за меня. Я свободен, разведен. Потом я - рыжий, красивый сам собою, мне от роду не сотня лет... И к тому же большой дурак, а дураков любят женщины.
Он неразборчиво острил, как острили многие из поколения Андрея, беззаботно смеялся над самим собой, явно желая понравиться своей легкостью Тане, но что-то печальное послышалось Андрею в самонасмешливой болтовне Христофорова, так косвенно мстившему и себе, и жене, и невезению в семейной жизни.
- Я вижу - вы его любите, - Христофоров мотнул головой на Андрея. - За это я вас с завистью презираю!..
- Нет, нет, - быстро сказала Таня. - Я никого не люблю. Прости, Андрей, я должна идти. Я пришла,
