чтобы поздороваться с тобой, - заторопилась она, и ее глаза с каким-то новым оробевшим выражением мелькнули по лицу Андрея. Вот уже за мной идут, - добавила она, оглядываясь.
В проходе между столиками к ним гибкой балетной походкой приближался человек лет сорока пяти, с полоской проседи в волосах, в приталенном костюме, с черной бабочкой на манишке, его очень белое лицо, казалось, напудренное, было красиво какой-то сценической красотой, его несколько усталый взгляд выказывал искусно заготовленную любезность, какую замечал Андрей у режиссеров, артистов и тщеславных чиновников от культуры, тронутых сладкой отравой известности.
- Добрый вечер, господа, прошу снисхождения! Не вытерпел, чтобы не посмотреть на одноклассника Татьяны, - проговорил он звучным плавным голосом и, кратко представляясь, сделал движение подбородком, - Виктор Викторович, после чего добролюбиво обратился к Андрею: - Это, вероятно, вы, молодой человек. Я - Танин преподаватель. Очень приятно, очень. Но позвольте, тем не менее, мне нарушить вашу беседу и увести Татьяну, о чем крайне сожалею. Татьяной интересуется иностранный гость, и это касается ее профессии, а данная причина немаловажна, поверьте мне. Я виноват, помешал, поэтому еще раз прошу снисхождения.
Он подставил Татьяне полусогнутую в локте руку, она положила послушную кисть на рукав его дорогого костюма, в краткой растерянности глянула на Андрея по-детски расширенными глазами, сказала холодновато:
- Если найдешь нужным, позвони.
- Если найду нужным, то позвоню, - ответил Андрей через силу уравновешенно; ее новая официальная фраза 'если найдешь нужным' отчужденно отодвинула, закрыла ее, и, справляясь с собой, он увидел, как она тряхнула неправдоподобно золотистыми, пшеничными волосами и безупречной походкой 'по жердочке' уже смело пошла вместе со своим изысканно вежливым преподавателем, удаляясь по ковру среди столиков. Справа и слева мужчины поворачивались к ней с замедленным, провожающим любопытством.
Андрей сел, и Христофоров с расстроенным видом протянул ему предупредительно налитую рюмку.
- Твоя гибель, - сказал он. - Сдается мне - девочку завлекают в золотые сети. Такие же чудесные, как ее волосы. Мой вариант повторится. Бойся всех красивых вертихвосток! Драпай без оглядки. Босиком удирай. В одних носках. Она уже на крючке у этого напудренного с бабочкой. Женщины, женщины, кто вас только выдумал? Кто? Она чем занимается-то? Артистка, небось? Или что-то в этом роде?..
- Что-то в этом роде, - ответил невнимательно Андрей. - Учится в какой-то студии, то ли на курсах. Мечтает быть манекенщицей.
- Эт-того еще не хватало! - вскричал Христофоров. - Петля! Удавка! Оглоблей по голове! Да ты что? Обрубай концы, пока не поздно! Что можно иметь с девицей, у которой сквознячки в голове? Моя хоть администратором была... Бежать, Андриканис, смазать пятки и в одних трусах улепетывать, пока тебя не облапошили, как меня, дурака лопушастого! Долой всех смазливых стервоз, хорошеньких, миленьких, как овечки!
- Перемени пластинку и помолчи-ка с твоими нравоучениями! - отрезал Андрей. - Я тоже - что-то вижу. Твое 'долой' - болтовня и всхлип.
- Меняю пластинку, - присмиренным голосом сказал Христофоров. - Так или иначе - а как быть? - И скоропалительно воскликнул: - Слушай, Андрюшенька, у тебя стал какой-то траурный взгляд. Что такое?
Издерганный неустройством с работой, не прирученный к неурядицам без цели, к непроходящему унижению ничегонеделанием, непостоянным заработком, сжигаемый воспоминаниями о страшном октябре девяносто третьего года, металлом засевшими в памяти, Андрей все время силился призвать на помощь непробиваемое мужское спокойствие, некую неподдающуюся мужскую волю, какую издавна мечтал иметь, но убивающая мысль - он не знает, что делать с собой, круто спотыкалась о нежданные препятствия, теряла равновесие, и непредсказуемый поток мутных обстоятельств подхватывал его, нес куда-то, захлестывал, и он терял силы оставаться таким, каким хотел бы оставаться.
- Говорю: с удовольствием удовлетворен, - сказал хрипло Андрей. Хорошую фразу я услышал здесь, в ресторане.
- Как? Чем удовлетворен? - крикнул Христофоров. - Ты оскорблен, этой... этой пигалицей! И этим напудренным с бабочкой! А я вижу, вижу - ты ее любишь!
- Добавляю с удовольствием: удовлетворен, - повторил Андрей с тугой усмешкой.
- Вот это здорово! Ну и ну! Чем? - разгорячился Христофоров. - Она тебе фигу показывает, а ты удовлетворен! Я своей прощал, а она с каждым спекулянтом в постель лезла! Прощал, прощал и напрощался на свою голову! Не-ет, а этому мордафону бубен набить бы надо! Для науки и опыта! Отвратная, напудренная харя! Ишь ты! Губа не дура... Не-ет, если не ты, то я скандал сейчас ему устрою при этом иностранце! Дам разика два по будке-и чувствительный привет! С моей пассией я набрался практики - побывал во всех милициях!
- Не трать напрасно воинственный пыл, - сказал Андрей. - Бить этому субъекту физиономию - бессмысленное занятие. К черту! Я вроде бы одурел, Ким, от всей этой глупости. Кончено. Пойду. Не допито, не доедено. По-купечески. Ты оставайся.
- Погодь! Глянь-ка туда! - дернул его за рукав Христофоров. - Они тоже уходят. Хрен знает что: за столом еще сидят, а они уходят! Вдвоем почему-то. Понимаешь? Интересно, в какой иномарке он ее повезет? И куда? Как он назвался? Виктор Викторович? Скорпион! Руки чешутся!
Андрей посмотрел мельком: изящный Виктор Викторович грациозно отодвигал стул, помогая Тане выйти из-за стола, затем пошел следом за ней из зала.
- Что ж, подожду, - сказал Андрей и вынул сигарету. - Не хочу встречаться в вестибюле.
- Напрасно! - не унимался Христофоров. - Нахлопать бы ему для приличия по красивенькой вывеске, чтоб заблеял! Не хочешь - разреши мне! Милиция меня не пугает... Наляпаю им милицейских фотографий - и утюг в шляпе! Ударить бы в бубен, а?
- Замараешь руки в пудре. Будь здоров, Ким. Спасибо за компанию. Звони и заходи.
- Ты посмотри, посмотри - он ее уводит. Я бы не стерпел! У тебя железные нервы, Андрей!
- Если хочешь - стальные.
Он вышел из гостиницы через десять минут и уже не увидел то, что хотел почему-то увидеть Христофоров - марку машины.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На лестничной площадке, перед дверью в квартиру он в нерешительности повертел в руках ключ, но позвонил в мастерскую (двери были рядом), и не сразу из глубины комнаты раздалось раскатистое гудение Демидова:
- Херайн, открыто! Кто там?
- Это я. Постараюсь не помешать, - сказал Андрей, входя в знакомый запах красок, гипса, сухого холста и дерева, запах, прочно связанный с дедом и родственный с детства.
Демидов, в рабочей ковбойке, сидел на табурете посреди мастерской, спиной к Андрею, а когда тот вошел, посмотрев из-за плеча, сказал:
- Привет, внук, возьми табуретку и сядь слева. И помолчи.
- С удовольствием удовлетворен, - проговорил Андрей, ужасаясь, что механически повторяет чью-то глупую, застрявшую в памяти фразу, чью-то пошлую бессмыслицу.
- Что? - Демидов покосился воспаленным глазом. - Чем удовлетворен? Да и слово какое-то сверхпротивное: удовлетворен...
- Нет, так, чепуха.
- Чепуху глаголить воздержись. Не полезно. - Демидов вздохнул ноздрями. - Что значит удовлетворен?
- Ничего. Прости, дедушка.
- Коли есть желание, посиди, посмотри и помолчи. Вся огромная мастерская, обильно освещенная электрическими лампами, что не всегда любил Демидов, была сейчас похожа на музей: незаконченные картины, обычно повернутые к стене, были поставлены лицом к свету, эскизы и этюды в гипсе, молотки, скальпели убраны на стеллажи и в ящик, с мраморных блоков, со старых скульптур была сметена пыль, пол, заляпанный красками, подметен. И этот порядок, наведенный Демидовым, вносил нечто обновленное в перенаселенную картинами мастерскую. Сияние, блеск и искристость радостной солнечности на траве, на листьях и в воде; чернильные тени и прозрачность осени; октябрьское небо, грозно нависшее громадами туч над крышами предвечерней Москвы с редкими огнями в окнах; толпа мокрых зонтиков на автобусной
