кожи. Она подсунула сцепленные пальцы ему под голову. Он ощутил трепет ее живота, лежа под шелковым душистым шатром ее волос, все дальше погружаясь в ее волшебно-сладостные глубины, во все то, что было за пределами воспоминаний.
Она еще долго лежала на нем, лаская языком его губы и целуя его глаза.
Ее спина была гибкой, упругой и гладкой на ощупь, ягодицы - маленькими и крепкими, он чувствовал влажные завитки волос между ног.
Она соскользнула с него, луна мягко осветила ее голый живот.
- Не где-нибудь, а в храме Девы.
- Какой девы?
- Глупенький, 'парфенос' значит дева. Не только вы, католики, все выдумали. - Она расстегнула рубашку Коэна и стала целовать его грудь, пощипывая волосы вокруг сосков.
Он сидел, прислонившись к колонне, она - перед ним, в том небольшом пространстве, где властвовали его руки. Убрав ее волосы, он прикоснулся губами к ее уху: 'Tu portes une petite perle a chaque oreille'.
- Как нежно это звучит - лучше, чем по-английски.
- У тебя маленькие жемчужины в ушах. Не так ли?
Внизу сверкали Афины - аксиома, полная бесценных загадок. Tod und Verklarung. Возрожденные из мертвых, преображенные. Налицо - алхимия: любовь превратила глину в плоть. Он почувствовал, как пульс земли бьется в унисон с его собственным. Колонна за спиной стала как бы частью его самого, как бы его собственной костью. И через нее его мироощущение разрасталось и охватило сначала гору, город у ее подножия, пульсирующий изгиб земли и, наконец, пространство, в котором они двигались.
'На какое-то мгновение я забыл. Отчаянную тоску, злобу, ненависть. Это сделала любовь, любовь помогла мне избавиться от них. Как много можно забыть, если любишь. Я не должен любить'. Он погладил ее руку и сказал:
- Как-то очень давно я проснулся в блаженном состоянии. В тот день мне ничего не нужно было делать - просто жить. У меня не было никаких планов. Планы убивают, равно как и желания. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного - это была абсолютная радость пустоты.
- Вот что сказал Монтень: 'Je ne trace aucune ligne cer-taine, ni droite, ni courbe'*. - Она подбросила камешек, он застучал по мрамору. Вот поэтому ты и куришь свой гашиш?
* 'Я не провожу никакой определенной линии - ни прямой, ни кривой' (фр.)
- Он избавляет меня от программ, политики... помогает ценить простое и обыденное, ориентироваться в мирской суете.
- Мне тоже. Но, возводя обыденное во что-то необычное, не сводит ли это одновременно и необычное к обыденному?
- Конечно. Но то лучше наркотика.
Скользнув вниз, она села рядом и легко коснулась его.
- Я помогаю тебе ориентироваться в мирской суете?
- Когда раздеваешься.
- Ну конечно же, я давным-давно тебя знаю. Просто немножко отвыкла и оказалась не в курсе последних событий. Чем же ты, интересно, занимался последнее время?
- Ничем хорошим.
- Ничто хорошее не остается безнаказанным, как сказал какой-то мудрец.
Стараясь не опираться на колено, он опустился ниже и стал целовать ее живот там, где начинались золотистые колечки волос, его язык скользил по складке у начала бедра и дальше, в обволакивающее тепло, влажные завитки, в ее пьянящую глубину. Она прогнулась, чувствуя проникновение его языка. Его руки скользнули вниз, пальцы ощутили нежное тепло кожи. Раздвинув ноги Клэр, он сначала едва касался ее кончиком языка, проникая все глубже и настойчивее, пока не почувствовал, как ее ногти больно вонзились ему в спину, и она, задрожав, выдохнула, сдвинула ноги и, изогнувшись, прижалась к нему.
- Боже, какое ощущение, - простонала она.
- К какому из богов ты обращаешься?
- Все-таки ты - иезуит. Иезуитский еврей. - Она начала целовать его шею, плечо, твердый мускулистый живот, затем опустилась вниз по бедру, стараясь не задеть колено. Ее руки обвили его. От нежного прикосновения ее пальцев он почувствовал новый прилив страсти, затем влажную упругость ее губ и движения языка. Ее волосы мягко гладили его бедра. Его рука скользнула вниз, во влажное тепло ее промежности. Другой рукой он ласкал грудь Клэр под шерстяным пуловером. Отпрянув, она касалась его лишь губами, втягивая его в себя и нежно лаская языком.
Она поцеловала его в грудь.
- У меня никогда не возникало желания проглотить. А сейчас мне вдруг захотелось.
Он обнял ее и, слившись с ней воедино, потерял ощущение границы между своим и ее телом. 'Я не должен любить'.
Луна уже клонилась к западу, когда они вышли за ворота и прикрыли за собой калитку. На тихих улицах то там то здесь встречались парочки, слышалось шуршание крыс в переулках и фырканье ослика за забором. Комната показалась душной и тесной после простора Акрополя; заниматься любовью в этих стенах - двух зеленых и двух персикового цвета - было не так волнующе экзотично.
Пока она спала, он встал и тихонько вышел на крышу. На улице заорал кот, за ним - другой. 'Мальчиком я, бывало, сажал двух муравьев на кончики пальцев и держал близко друг к другу, пока между ними не завязывалась драка - так начиналась война между двумя муравейниками, в результате которой на песке оказывалось бесчисленное множество муравьиных трупиков'. Он смотрел на величавые колонны видневшегося за крышами Парфенона, разрушенного народом, который воевал, и восстановленного народом, который жил в мире. 'К какому же из них принадлежу я?'
Он почувствовал изнеможение. Он представил Клэр такой, какой он ее оставил, - лежащей на правом боку, руки под подбородком, с рассыпавшимися по подушке волосами; простыни плавно вздымаются в такт ее дыханию.
'Три недели. Может быть, она знает кого-нибудь из 'Le Monde'. Если Пол доберется до Парижа... Мы отправимся прямо в Нью-Йорк, 'Кохлер Импорт-Экспорт'. Но если Пола уже нет в живых, если он лежит где- нибудь под снегами Гималаев? Или в какой-нибудь грязной лачуге? Тогда я погиб, и меня поглотит бескрайняя Вселенная. Фу Дордже, его семья, Ким, любитель обезьян - я буду повинен в смерти всех этих людей. И еще в смерти Алекса с Гоутином и Элиота, и тибетца на Кали Гандаки - где же конец всему этому?' Его взгляд вернулся к ослепительному величию Парфенона. 'Вот полная мера того, что мне предопределено судьбой, цена моего провала. Изгнанник, преследуемый повсюду, отлученный от церкви, лишенный права зашиты, мое появление везде связано с риском. Сможет ли она мне поверить?'
На рассвете они бродили по остывшим за ночь дымным улицам в поисках кофе по-турецки и булочек; вернувшись опять легли и, недолго позанимавшись любовью, уснули, затем снова занимались любовью, в изнеможении погружаясь друг в друга, и снова спали.
Их разбудил звон церковных колоколов. Она наблюдала, как он перевязывал колено.
- Все еще болит, да?
Сначала отрицательно покачав головой, он затем кивнул: 'Да'.
- Один из моих брюссельских друзей живет сейчас неподалеку отсюда, сказала она, облачаясь в джинсы и шелковую блузку. - На диком пляже на Крите. - Втянув живот, она застегнула джинсы. - Поехали туда на несколько дней, погреемся на солнышке, пока не заживет?
Забинтовав колено, он попробовал встать на ногу. Она наблюдала за ним в зеркало, слегка откинув голову назад и расчесывая волосы.
- Мне надо идти, - сказал он.
Тряхнув головой, она откинула волосы.
- Так иди.
- Однако я не хочу - меня уже тянет назад.
- Куда назад? - она бросила щетку в сумочку, нагнувшись, вытянула бордовый шелковый шарфик из своего чемодана и повязала его вокруг шеи.
- Назад в жизнь. С тобой я забываю о случившемся, начинаю чувствовать жизнь.
Задрав ногу, она застегнула ремешок босоножки с высоким каблуком.
- Ты был во Вьетнаме - там, наверное, было что-то ужасное, что ты не в силах забыть? - Она подсела к
