повторил ту утешительную сентенцию, которую уже высказал Томе:
– Да, жизнь – это вечная загадка, сударь, а этот случай – всего лишь один эпизод, каких в нашей жизни бывает много.
Злодей попросил у слуги, который как раз проходил мимо стола, табака на закрутку и, сворачивая ее, продолжал:
– В вашем случае, разумеется, есть завязка, но трагедии в нем все же нет. Я не говорю, что он не трагичен до некоторой степени, но в нем нет настоящей, классической трагедии!
Тома понимал не все, что говорил ему злодей, но чувствовал в его словах утешение и потому слушал.
– Если бы я рассказал вам свою трагедию, сударь, вы бы увидели, что значит боль человеческой души, что значит разочарование в прекрасных, розовых мечтах!…
Эти изысканные излияния не мешали злодею подливать себе вина, и, когда он дошел до фразы: «Знаете ли вы, мой молодой друг, что значит пустая грудь, пустая душа!» – он заодно заметил, что пуста и бутылка, и добавил:
– Если вас интересует история моей жуткой трагедии, закажите еще бутылку вина, и я охотно доверю ее вам.
Увидев, что Тома стучит по столу, обрадованный злодей продолжил:
– Я сказал, доверю! Да, я выразился правильно, потому что это история моих самых интимных переживаний, которую я неохотно рассказываю, которую я могу доверить только своим друзьям.
Хотя очевидно было, что последняя фраза заимствована из какой-то роли, Томе польстило внимание великого артиста, называвшего его своим другом, и он забыл на миг о всех своих недавних бедах.
Злодей провел правой рукой по редким волосам, подпер левой рукой голову и начал:
– Была она красива!…
И тут он вздохнул как на сцене.
– Кто? – испуганно спросил его Тома.
– Она… Перса… моя жена! – ответил злодей прерывающимся от боли голосом. – О, сколько раз, глядя на нее, я восклицал: «О радость, о возлюбленная сердца моего!»
Он замолчал и в глубоком волнении осушил стакан, который налил, приступая к рассказу.
– Я извлек ее из грязи, поднял на завидную высоту, ввел в волшебный мир идеального и напоил такой чудотворной водой, что она за одну ночь стала актрисой. Она была замечательной актрисой. Весь мир знает Персу, спросите любого, и каждый вам с уважением расскажет о ее искусстве. Несчастная, как легкомысленно она все растратила!
При этих словах у злодея навернулись слезы на глаза, а глубоко взволнованный Тома чуть было не заплакал.
– Ах, сударь! – продолжал злодей. – Я вспоминаю те вечера, те волшебные вечера! Облака, звезды, свет луны… мы сидим рядышком и разучиваем Отелло. Она играла Дездемону, а я – Яго. «Скорей! Набатом кличьте сонных граждан, не то вас этот черт оставит дедом. Скорее же!»
Это злодей произнес, словно на сцене. Переведя дух, он продолжил:
– Видели бы вы меня в роли Яго! Я допускаю, что в Белграде у Яго костюм, наверное, получше. Мы небогаты классическим гардеробом. Я обычно надевал белые шерстяные штаны, туфли и красную блузку Персы, а суфлер давал мне свою шляпу с полями. Допускаю, что в Белграде Яго одет лучше, но что касается игры, то извольте спросить самого господина писаря Пайю, хотя мы с ним не разговариваем. А он видел Яго и в Лесковаце, и в Ягодине, и в Смедереве и потому может оценить. Спросите его, не бойтесь, хотя мы с ним и не разговариваем.
Чувствуя, что убедил Тому в своем величии, злодей смочил высохшую глотку и продолжил:
– И я верил ей, никогда ни в чем не подозревал, никогда и подумать не мог, что столь возвышенная Перса способна пасть так низко. Я думал, как Отелло: «О, если эта лжет, то небеса глумятся над собой!» Ах, сударь, реальность совсем не то, что поэзия. Перса стала жертвой грубой реальности в лице того самого Пайи, писаря уездной канцелярии. Этот человек кружился над ней, как коршун кружится над цыпленком, прежде чем схватить его. Я подозревал, сударь! Вы помните, как говорит Яго: «Блажен рогач, к измене равнодушный; но жалок тот, кто любит и не верит, подозревает и боготворит!» И однажды истина предстала предо мною во всей своей наготе.
Сидели мы как-то утром в «Сазане», я, писарь Пайя и экспедитор Михаило. Пили водку и закусывали солеными огурцами. И вдруг – ах! – это ужасное воспоминание – писарь Пайя достает платок и сморкается в него. Это потрясло меня до глубины души, сердце пронзила боль. Ах, этот платок, шекспировский платок! В одной пьесе мне потребовался платок с монограммой. У нас в труппе ни у кого не было платка с монограммой, и мы попросили у аптекарши дать нам один взаймы. Разумеется, платка мы ей не вернули, и он остался у меня. Это был белый батистовый платочек с переплетенными красными буквами С и Р. Платок хранился у Персы, я подарил ей его… и вдруг вижу: писарь Пайя сморкается в него. Можете представить себе, что со мною было!
Злодей перевел дух, допил стакан, потом снова налил его и продолжил:
– В полдень я пошел домой. Перса как раз резала лук, чтоб добавить его к жарившейся печенке. Я подошел и взял ее за руку. И… тут начинается второе явление четвертого акта.
Я: Дай мне руку. Какая влажная!
Перса: От лука. Погоди, я вытру.
Я: То признак расточительного сердца: горячая и влажная. Здесь нужны затворничество, строгий пост, молитвы, обряды веры, умерщвленье плоти. Здесь виден молодой, горячий бес, нередко буйный. Добрая рука, не жадная.
Перса: Ты вправе так сказать: она тебе мое вручила сердце.
