служила гостиной, вторая – чем-то вроде кладовки, в которой были сложены подарки для принца и провизия, необходимая для путешествия. На втором пароходе также было четыре каюты – в одной находились Чен и нанятый им кок, две другие занимали военные атташе, сопровождавшие Уинтропа, и четвертую – англиканский священник, уговоривший посла взять его с собой.
Час был ранний – небо еще не успело просветлеть окончательно. Скоро, должно быть, проснется тетя Мириам, позовет Эсме завтракать и обнаружит, что она исчезла. Затем отцу принесут записку…
Девушку вдруг охватило острое чувство вины. Она даже готова была раскаяться в своем побеге, но увы – пароход уже отчаливал от берега. Впрочем, Эсме не сомневалась, что рано или поздно отец простит ее. Главное – теперь ей удастся избежать брака с нелюбимым человеком. Но она понимала также и то, что радоваться рано: чтобы достичь своей цели, ей наверняка придется пройти через множество испытаний. Одно из них, едва ли не самое сложное, – как сделать так, чтобы за все время путешествия никто не выведал ее секрета. Слава Богу, лорд Уинтроп сейчас стоит на другом конце палубы, наблюдая за слаженной работой матросов, – если бы он был рядом, Эсме, пожалуй, попросила бы его развернуть корабль и вернуть ее на берег.
Пароход медленно пробирался между судов и суденышек, запрудивших пристань, – река была главной водной артерией Бангкока и основным средством сообщения. Не говоря уже о том, что многие сиамцы жили в плавучих домах, таких как у Ламун, по реке все время курсировали торговцы на плотах и баржах, продавая свои товары прямо с них. До слуха Эсме долетали крики сиамских женщин: «Бананы, спелые бананы!» или «А вот свежая рыба, только что из реки!»
Она невольно вздохнула – в этом городе прошло ее детство, и с ним у нее было столько связано… Впрочем, не стоит горевать – когда-нибудь она сюда непременно вернется… А пока Эсме любовалась на горевшие в рассветных лучах расписные шпили буддистских пагод. И вдыхала пряный запах цветов, мешавшийся с запахом рыбы, которую предлагали торговки. Певучий говор восточного города, в котором слышалась сиамская, китайская и индийская речь, казался ей причудливой музыкой.
Она любила Бангкок – он представлялся ей очень красивым, несмотря на грязь на улицах и на то, что местное население порой предпочитало пить виски или играть в азартные игры, вместо того чтобы работать. Эсме чувствовала, что будет скучать по этим голым ребятишкам, путающимися под ногами на базарах, по бьющим в гонг и танцующим женщинам, действующим согласно местному поверью – чем больше ты будешь веселиться, тем лучше будет твоя карма. Ей казалось, что она будет скучать даже по бритоголовым буддистским монахам в ярко-оранжевых одеяниях, которые при встрече с ней сторонились, поскольку даже случайно прикоснуться к женщине для монаха считалось проступком…
Но, разумеется, не это было главной причиной, из-за которой она будет скучать по Бангкоку. Здесь прошло ее детство, здесь остались отец и тетка – какими бы они ни были, кроме них, у Эсме в целом свете не было родных… Ей вспомнились уютные домашние вечера, когда отец вслух читал для нее и для матери Чарльза Диккенса – своего любимого писателя. Ей даже показалось, что она снова слышит французскую песенку, которую, бывало, напевала мать, хозяйничая по дому, и невольно слезы навернулись у нее на глаза.
– В чем дело, Лек? – раздался за ее спиной знакомый голое. – Ты плачешь?
Эсме обернулась – она и не почувствовала, как лорд Уинтроп незаметно подошел к ней. Лицо его на этот раз было спокойным, почти равнодушным, но Эсме отчетливо помнила, с каким нескрываемым желанием смотрели на нее эти глаза всего лишь несколько дней назад.
– Нет-нет, все в порядке, – Эсме поспешила смахнуть слезу, – я просто вспомнил свою мать.
– Должно быть, это очень грустная история! – проговорил Уинтроп, облокотившись на перила рядом с ней.
На мгновение Эсме подумала, что он имеет в виду подлинную историю ее матери, но затем сообразила, что для Уинтропа она сейчас – Лек, а историю матери Лека лорд Уинтроп уже слышал, Эсме вдруг ощутила новый приступ щемящей грусти.
– Наверное, нет такого человека, у которого бы не случилось в жизни какой-нибудь грустной истории, – негромко проговорила она.
– Ты прав, братишка, – кивнул Уинтроп. – Но жаль, что из-за грустных обстоятельств твоей жизни у тебя выработалась антипатия к европейцам…
Эсме захотелось рассмеяться – столь забавными показались ей эти слова.
– И я сожалею, – продолжал посол, – что тебе пришлось узнать европейцев в первую очередь с худшей стороны.
Столь искреннее сочувствие удивило Эсме. Она не думала, что лорд Уинтроп способен держаться на равных с простолюдинами, тем более с сиамцами. Но, насколько она могла сделать вывод за время своего пока еще недолгого пребывания на пароходе, и с ней, и с членами команды посол был весьма обходителен. Эсме уже успела перевести несколько команд, которые он дал матросам, – Уинтроп разговаривал, с ними так же вежливо, как, должно быть, с коллегами-дипломатами на приеме у короля. Если бы на его месте был кто-нибудь другой, то ей наверняка при переводе пришлось, бы смягчать некоторые резкие выражения.
Уинтроп помолчал с минуту.
– А почему ты не в школе, Лек? – спросил он. – Ты, мне кажется, еще очень юн… Сколько тебе лет?
– Видите ли, хозяин, – ответила Эсме, – вы, европейцы, обычно даете сиамцам меньше лет, чем нам на самом деле. Мне, к примеру, уже восемнадцать.
– Серьезно? Да, по сравнению с европейцами сиамцы-действительно малорослы…
– Должно быть, это от того, хозяин, что мы проводим много времени на воде, – можно сказать, рождаемся и умираем на ней.
– Англичане тоже сильно зависят от моря, хотя и по-другому, А вообще Сиам и впрямь необычная страна!
– И очень красивая.
– Верно, – кивнул посол. – Но жить здесь постоянно я бы, пожалуй, не стал.
Это заявление задело Эсме. Впрочем, чего ожидать от этого человека – в отличие от нее лорд Уинтроп почти не знает Сиам. Вряд ли он испытывает священный трепет, глядя на устремленные в небо шпили
