Интернета. Из компьютерной микросхемы растет яблоня, из микросхем, висящих на ее ветках, растут новые яблони, а на этих яблонях покачиваются новые микросхемы. Этот лес выбивается за пределы своей рамки и занимает рекламные места справа и слева. Я и представить не мог, что какая-то часть моего мозга продолжает думать о диске Кодзуэ Ямая, но в эту секунду меня осеняет грандиозная мысль. Я окончательно, окончательно просыпаюсь.
Мои мысли далеко, но в «Нероне» думать не обязательно. Когда, с последним ударом вторника, я вхожу, Сатико кидает на меня таинственный взгляд – ей известно о нашей с Аи ссоре,– но у меня нет сил думать об этом. Тот Эйдзи Миякэ, которым я был всего двадцать четыре часа назад, сновал по этим же самым трем квадратным метрам Токио, производил на свет пиццы – и был счастлив и слеп, проклятый идиот. Хотел бы я иметь возможность предупредить его. Хлопнув бодрящего напитка, чтобы отогнать сонливость, я начинаю выполнять скопившиеся заказы.
– Ты принес мне мою девятку бубей, мэн? – спрашивает Дои, когда возвращается.
Я и забыл.
– Нет. Завтра.
Дои поздравляет себя.
– Магия – это умение создавать совпадения, мэн. В этой жизни совпадения – единственное, на что ты можешь положиться.
Я мою руки и лицо. Каждый раз, когда визжит дверь, я боюсь, что это наемный убийца из банды Цуру. Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что Сатико или Томоми появятся перед окошечком и протянут мне трубку со словами: «Тебе звонят, Миякэ. Представиться не пожелали». Дои сегодня разговорчив больше обычного – он рассказывает, как потерял прежнюю работу. Он был ночным сторожем на многоэтажном кладбище, где прах умерших хранился в бесчисленных крошечных сотах-гробницах. А уволили его, когда он подменил запись буддистских погребальных мантр собственной музыкой.
– Я прикинул, мэн,– вот если бы я был заперт в такой коробке на веки вечные, что бы я выбрал? Монахов, которые издают стенания, пробивая-в-кармане-брешь-намного-серьезней-чем-телефонные-счета, или золотую эру рок-н-ролла? Никаких колебаний! Я чувствовал, как меняются вибрации этого места, мэн, когда я поставил «Grateful Dead».
Дои перерезает себе горло указательным пальцем. Я слышу его, но не вслушиваюсь. Его пицца выползает из печи. Я кладу ее в коробку, и он уезжает. По радио передают «I Heard It On the Grapevine» – зажигательный шальной напев[135]. Сатико открывает окошечко:
– Тебе звонок на третьей линии – таинственная незнакомка!
– Аи?
– Не-е-ет.
– А кто?
– Она сказала, что звонит по личному делу.– Сатико перегибается через прилавок, нажимает кнопку висящего на кухонной стене телефона и протягивает мне трубку.
– Алло?
Позвонивший не отвечает.
От страха я почти визжу:
– Я больше ничего вам не должен!
– Два часа – это уже «Доброе утро» или еще «Добрый вечер», Эйдзи? Мне трудно решить.
Женщина средних лет, но не Мама-сан. Кажется, нервничает не меньше меня.
– Послушайте, скажите, кто вы?
– Это я, Эйдзи, твоя мама.
Я прислоняюсь к прилавку.
Томоми наблюдает за мной через щель в окошечке. Я закрываю его.
– Это, э-э, сюрприз.
– Ты получил мои письма? Мой брат сказал, что передал их тебе. И что ты теперь живешь в Токио.
– Да.
Да, я получил твои письма. Но лекарство, которое затягивает твои раны, заставляет кровоточить мои.
– Так…– Мы начинаем говорить одновременно.
– Сначала ты,– говорит она.
– Нет, сначала ты.
Она делает глубокий вдох.
– Один человек попросил меня выйти за него замуж.
– Мне это интересно?
– О.
Томоми приоткрывает дверцу. Я в бешенстве захлопываю ее. Надеюсь, я сломал этой стерве нос.
– Поздравляю.
– Да. Это владелец отеля в Нагано, о котором я рассказывала в своем последнем письме.
