отверстие на месте ветрового стекла. Вися вниз головой и крепко вцепившись в рулевое колесо, Рэнди Уайт вопил, что это «заговор учеников и преподавателей», которые все — совершенно ясно — «против него». Он высказал много чего непечатного о докторе Дольдере и его «долбаных пьяных заскоках», обо всех машинах немецкого производства, обо всех этих «слабаках» и «тряпках», что притворялись «крепкими», а заодно и об их женах, — в паузах между завываниями, что его «доконала проклятая спина», — пока на место происшествия не доставили его жену Сэм, которая опустилась на колени прямо на разбитые в щебенку мраморные ступеньки и стала утешать как могла своего перевернутого вверх тормашками мужа. Чтобы наконец вызволить директора из раскуроченного «фольксвагена», пригласили специалистов; и лишь много позже — когда утреннее собрание уже давно закончилось — им удалось освободить мистера Уайта, вырезав автогеном водительскую дверь многострадальной машины доктора Дольдера.
Директора поместили в изолятор имени Хаббарда до конца дня. Медсестры вместе со школьным врачом хотели оставить его для обследования до утра, но директор пригрозил, что уволит всех к чертовой матери, если его не выпустят сию же минуту.
И все кругом то и дело слышали, как директор орет, рычит или, скрежеща зубами, бормочет своей жене одни и те же слова: «За всем этим явно стоит Оуэн Мини!»
Утреннее собрание в тот день выдалось веселенькое, нечего сказать. Мы рассаживались чуть ли не вдвое дольше обычного, потому что для входа в Большой зал осталась только одна лестница. Кроме того, возникли сложности из-за раздавленных стульев в первом ряду — парням, которые обычно там сидели, пришлось искать себе место на полу или на сцене. Всюду на глаза попадались осколки стекла, облупившаяся краска и лужицы моторного масла, — и за исключением тех минут, когда пелись начальный и заключительный гимны, звуки которого заглушали вопли зажатого в машине директора, нам приходилось выслушивать все перипетии продолжающейся на лестнице драмы. Боюсь, это здорово отвлекало нас от молитвы преподобного мистера Меррила и ободряющей напутственной речи мистера Эрли, которую тот каждый год читал перед выпускниками. Он уверял, что все тревоги насчет того, примут или не примут нас в те колледжи и университеты, где сейчас рассматривают наши заявления, не должны омрачать нам весенние каникулы.
— Господи, мать его так, да не тычьте вы мне в морду этой паяльной лампой! — орал директор, и это слышал весь зал.
А после утреннего собрания уже его жена Сэм несла на чем свет стоит тех школьников, которые, пытаясь спуститься по перегороженной лестнице, перелезали через разбитый «фольксваген», где до сих пор оставался в заточении директор.
— Где вас только воспитывали? — кричала миссис Уайт.
Лишь после утреннего собрания у меня появилась возможность переговорить с Оуэном Мини.
— Я надеюсь, ты-то хоть к этому никаким боком не причастен? — спросил я его.
— ВЕРА И МОЛИТВА, — ответил Оуэн. — ВЕРА И МОЛИТВА — ОНИ ЗДОРОВО ПОМОГАЮТ. ПРАВДА.
Торонто, 23 июля 1987 года — Кэтрин пригласила меня на свой остров. Долой все эти дурацкие газеты — я отправляюсь в Джорджиан-Бей! Еще один до одури жаркий день.
Тем временем на первой полосе в «Глоб энд мейл» (должно быть, сегодня больше не о чем писать) появилась статья о том, как Верховный суд Швеции «внес лепту в историю юриспруденции». Верховный суд рассматривает апелляцию по делу об опеке, в котором фигурирует дохлый кот. НЕТ, ЕЙ-БОГУ, ЭТО И ПРАВДА ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ!
Я не ходил в церковь уже больше месяца; слишком много газет. Газеты — это вредная привычка, аналог суррогатной пищи. Со мной происходит вот что: я с жадностью набрасываюсь на какую-нибудь из очередных новостей — и эта новость оказывается неким морально-философским, политико- интеллектуальным чизбургером, в который напихано все; и стоит только начать вникать в этот чизбургер, как он поглощает все остальные мои интересы; и вкус, и способность к беспристрастным размышлениям и умозаключениям — все вдруг неожиданно подчиняется этому
Я вспоминаю самостоятельную работу, которую Оуэн Мини написал под руководством преподобного Льюиса Меррила в зимний триместр 1962 года. Хотелось бы мне знать, знакомы ли эти чизбургеры из администрации Рейгана со стихом 5:20 из Исайи. Как сказал бы Голос, «ГОРЕ ТЕМ, КОТОРЫЕ ЗЛО НАЗЫВАЮТ ДОБРОМ, А ДОБРО ЗЛОМ».
Первым, кто после меня спросил Оуэна, не имеет ли он отношения к происшествию с «фольксвагеном» доктора Дольдера, оказался пастор Меррил. Несчастному автомобильчику было суждено все наши весенние каникулы провести в кузовной мастерской.
— ЕСЛИ Я ПРАВИЛЬНО ПОНИМАЮ, СОДЕРЖАНИЕ НАШЕЙ БЕСЕДЫ ОСТАНЕТСЯ МЕЖДУ НАМИ? — спросил Оуэн пастора Меррила. — НУ, ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ИМЕЮ В ВИДУ — ЕСЛИ БЫ Я ПРИШЕЛ К ВАМ НА ИСПОВЕДЬ, ВЫ НЕ СТАЛИ БЫ НИКОМУ ПЕРЕДАВАТЬ ТО, ЧТО Я СКАЖУ ВАМ, ЕСЛИ ТОЛЬКО ЭТО НЕ УБИЙСТВО?
— Ты все понял правильно, Оуэн, — заверил его преподобный мистер Меррил.
— ДА, ЭТО МОЯ ЗАТЕЯ! — сказал Оуэн. — НО САМ Я ДАЖЕ ПАЛЬЦЕМ НЕ ПОШЕВЕЛЬНУЛ. Я ДАЖЕ НЕ ЗАХОДИЛ В ГЛАВНЫЙ КОРПУС, ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ, КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ.
— А кто это сделал? — спросил мистер Меррил.
— НАШИ БАСКЕТБОЛИСТЫ ПРАВДА, ТАМ БЫЛА НЕ ВСЯ КОМАНДА, — пояснил Оуэн. — ОНИ ПРОСТО ПРОХОДИЛИ МИМО.
— Так ты это все с ходу придумал?
— НУ КОНЕЧНО, ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ В ОДНО МГНОВЕНИЕ, ЗНАЕТЕ, НУ ПРОСТО КАК ОЗАРЕНИЕ КАКОЕ-ТО — КАК БУДТО МНЕ ПОДСКАЗАЛИ ИЗ ГОРЯЩЕГО КУСТА, — пояснил Оуэн, — ИЗ НЕОПАЛИМОЙ КУПИНЫ.
— Ну, наверное, все же не совсем так, — пожал плечами преподобный мистер Меррил. Он заверил Оуэна, что хотел узнать подробности только для того, чтобы по мере сил постараться отвести от него подозрения директора — ведь Рэнди Уайт видел в Оуэне главного виновника. — Будет хорошо, — сказал пастор Меррил, — если я смогу сказать директору, мол, я знаю доподлинно, что ты не притрагивался к машине доктора и не заходил в Главный корпус, как ты сам говоришь.
— ТОЛЬКО БАСКЕТБОЛИСТОВ НЕ НАДО ЗАКЛАДЫВАТЬ, ЛАДНО? — сказал Оуэн.
— Ну разумеется! — в сердцах воскликнул мистер Меррил и добавил, что, по его мнению, Оуэну не стоит слишком откровенничать с доктором Дольдером, если доктор надумает расспрашивать, знает ли Оуэн что-нибудь о «происшествии». При всем том, что содержание беседы между психиатром и его пациентом вообще-то тоже не подлежит разглашению, Оуэну следует понимать, сколь трепетно этот утонченный швейцарский джентльмен относится к своей машине.
— ДА, Я ПОНИМАЮ ВАС, — кивнул Оуэн Мини.
Дэн Нидэм, который сказал Оуэну, что не желает слушать, знает тот или нет что-нибудь насчет машины доктора Дольдера, рассказал нам, как директор разорялся на собрании преподавателей насчет «неуважения к личному имуществу» и «вандализма». Оба преступления подпадали под категорию «караемых исключением из школы».
— ОНИ САМИ РАЗБИЛИ «ФОЛЬКСВАГЕН» — ДИРЕКТОР С ПРЕПОДАВАТЕЛЯМИ, — заметил Оуэн. — ПОКА ОН ВМЕСТЕ С ЭТИМИ БОЛВАНАМИ НЕ ТРОГАЛ МАШИНУ, С НЕЙ БЫЛО ВСЕ В ПОРЯДКЕ.
— Поскольку я — один из этих «болванов», то я не хочу знать, откуда об этом знаешь ты, Оуэн, — сказал ему Дэн. — Я только хочу, чтобы ты хорошенько думал, прежде чем что-то говорить — кому бы то ни было!
Оставалось всего несколько дней до конца зимнего триместра, что означало также конец «дисциплинарного испытания» Оуэна. С началом весеннего триместра Оуэн мог позволить себе кое-какие незначительные отступления от школьных правил. Впрочем, он ведь никогда не был особенно злостным нарушителем.
Доктор Дольдер, естественно, воспринял эпизод со своей машиной как самый наглядный пример «враждебности», которую он часто чувствовал со стороны школьников. Доктор Дольдер чрезвычайно
